Влас (Истрати) Анна Александровна 1938 г.р. с. Бэлэурешть, Ниспоренского р-на

Уважаемая Анна Александровна, расскажите, пожалуйста, где и когда вы родились, о своей семье, родителях, братьях.

Я родилась в селе Бэлэурешть 22 февраля 1938 в семье крестьян. Отец работал в поле. Его звали Александр. У него было 14 гектаров земли, виноградник, маслобойня, телега, лошади, коровы, домашняя птица вокруг дома, в общем, жили мы в достатке. Маму звали Лариса. Я была самой младшей в семье. Старшими детьми был брат Василий, на три года меня старше, и сестра Пелагея, на шесть лет старше. Училась я в сельской школе там же – в Бэлэурештах.

У вас была земля, коровы, а сельхозтехника была?

Нет, не было. Один плуг.

Только плуг? А людей на работу вы нанимали?

Об этом я не помню. Кажется, родители брали кого-то. Ведь столько земли трудно самостоятельно обработать.

Вы помните, что случилось в тот день, 6 июля 1949 года?

Я хорошо помню этот день. Мы были на прополке, вместе с Пелагеей, Василием и еще одной женщиной. И весь день нам было плохо, я это очень хорошо помню, потому, что нам сделали прививки против какого-то весеннего вируса. И у всех нас, у детей, болело место, где сделали укол.

Часа в два ночи в дверь постучали. Кто постучал? Не знаю. Помню солдата и одного односельчанина. У солдата было ружье. Он нам сказал, чтобы мы собирались, потому что нас переселяют в другой район. Мама тогда начала плакать, причитать, собирать вещи. Что брать, что не брать?

Нас посадили в повозку и повезли в Немцень, там еще была мельница на краю села. Там нас пересадили в машину и всех – маму, меня, Пелагею, Василия, - отвезли в Буковэц. Там стоял длинный такой грузовой поезд, как для коров. В него нас погрузили. Всех из Бэлэурешть погрузили в один вагон, и еще одну семью из Ниспорен, - мамы Катинки.

В том вагоне были все из Бэлэурешт?

Да, все из Бэлэурешт. Еще в соседнем вагоне были наши дедушка и тетя. Три дня мы простояли на вокзале, а когда тронулись, никто не знал, куда нас везут.

Вы стояли в Буковэц три дня, так?

Да, три дня. Дед был в Унгенах, отвозил поставку (обязательный государственный налог – а.т.) и его привезли оттуда на машине. До сих пор помню, как развевались в тот день его светлые волосы.

Он отвозил «поставку» и его взяли где-то по дороге?

Да. Он отвозил в Унгены хлеб. По дороге его взяли. Его телега так там и осталась, а его привезли в том, в чем он ехал. Больше ничего у него не было. Наша бабушка умерла рано, и дедушка снова женился на тете Палагии, но мы никогда не называли ее бабушкой. Она была моложе моей мамы, и мама обращалась к ней на «ты», а мы звали ее тетушкой. И она тоже умерла. Дедушка не сильно расстроился, я знаю…

После того, как поезд тронулся, мы ехали день и ночь, день и ночь. Дверь постоянно была закрыта. Только когда солдаты сами хотели, тогда ее открывали. А мы подходили к маленькому окошку, чтобы хлебнуть свежего воздуха. Во время долгих остановок нам давали поесть. Говорили так: «Два человека, один мешок и два ведра». Нас кормили, только не помню чем.

А почему говорили «Два человека, один мешок и два ведра»?

Так нам приносили еду. Один приносил мешок с хлебом, другой – ведра с кашей или супом. Потом эту еду делили на вагон. Дед Георге Ионел был старшим по вагону.

Он был из тех, кого депортировали?

Да. Его назначили старшим, он приносил и раздавал еду. Когда поезд останавливался, нам позволяли выйти из вагона и говорили: «Оправиться». Это означало справить нужду. Так все вместе и ходили – и молодые, и старики, мужчины, женщины. Мы тогда русского языка почти не знали.

Потом мы прибыли в Красноярск. Там нас всех высадили. Мы подумали, что нас хотят разделить как в сороковом – мужчин отдельно, женщин отдельно. Это был ужас – плач, крики, стоны.

Что значит как в сороковых? Вы знали, что случилось в сороковом?

Слышала от мамы.

Что она вам рассказывала?

Рассказала, как депортировали брата дедушки. Что его отвезли на Колыму, а там много людей погибло на добыче золота. А женщины… одна из наших теток до недавнего времени так и жила в Ташкенте, в Кызылорде.

Что было в Красноярске? Вас разделили?

Нас разделили для того, чтобы отвести в баню, потому что нас заели вши. Три недели не мыться и спать одетым, как свинья! Мы помылись, нашу одежду продезинфицировали. И опять погрузили в вагон. Так мы проехали еще сутки от Красноярска до станции Парчум, Чунский район Иркутской области.

Когда доехали, нас под охраной солдат выгрузили на берегу реки. Все были с детьми, кучей вещей (плачет). А потом пришел военный и сказал: «Отныне вы живете здесь. В Молдову не вернется никто и никогда, - здесь сгниете».

Это случилось сразу после того, как вас сняли с поезда?

Да, тогда. Часть людей осталась в Парчуме, остальных отвезли на 117 километр.

Куда отправили вас?

Мы остались в Парчуме. Полдня мы сидели на берегу той речки. Нас не кормили, мы были голодные, усталые, несчастные. Все сидели, как на похоронах. Потом нас отвезли за два километра от Парчума. Там стояло 4 барака, без дверей, без окон, окруженных проволокой. Посреди этого поселения находился дом, врытый в землю. Позже дед Андроник сделал из него кузницу.

Как мы поняли, в этом поселении до нас держали оружие. На второй день утром нас построили на улице и отправили на разные работы. Кто-то делал печь, кто еще что-то. В тех бараках не было ни окон, ни дверей, и в первую ночь мы спали все как попало.

Мы сразу взялись чинить бараки и разделять их на комнаты, одно окно – одна комната. Перегородки делали из досок. Потом сделали смесь глины с опилками и замазали этим пол. Мы, дети, таскали мешки с землей, куда скажут. Так все сделали себе по комнате. Сколько лет мы там жили, я не могу сказать, уже не помню. А после этого нас переселили в Парчум.

А там где вы жили? Как называлось место?

92 километр. Там села назывались в зависимости от расстояния, в километрах. Только там, где проходила железная дорога, было по-другому.

Может, вы вспомните, сколько лет вы там прожили? Примерно?

Около 4 – 5 лет прожили.

Чем там занимались мужчины?

Работали в лесу.

А женщины?

Женщины резали ветки с поваленных деревьев. Кстати, деревья распиливали на делянке, а после переходили к другому дереву. Женщины срезали с дерева все ветки и сжигали их.

Вам как-то платили за эту работу?

Да о чем вы говорите! Давали в первое время по рублю в неделю. Я не работала. Работали папа, сестра, брат Василий. Мама тоже не работала, она много болела и сидела дома.

Рубль в неделю? Что можно было купить на рубль?

Мы покупали хлеб. Он был ржаной, сырой, прямо вода текла из него. Еще ели картошку.

А чем занимались вы? Вам в то время было лет 11 – 12?

Без дела не сидела. Работала с мамой – выкапывали картошку. Еще меня взяли нянькой в одну семью русских.

Вы работали нянькой в семье?

Да, пока не подросла, потому что детям не давали работу. Они жили там же где мы. У них был ребенок, но оба работали. Он работал пекарем на зоне, где держали заключенных, пек им хлеб. Как-то он говорит мне: «Анечка, миленькая, у нас в зоне есть один человек, молдаванин, Мэмэлигэ». А я этого человека не знала. Как оказалось он был нашим односельчанином, отцом госпожи Мирча (девичья фамилия - Мэмэлигэ) Екатерины Ивановны. И вот он сказал, что может помочь с ним встретиться. А я говорю: «Почему нет, если можно». Мне лет 12 было, не больше.

Его депортировали в 1940 году?

Его судили.

В 1944?

Не знаю, когда его судили и за что. Вот меня отвели к нему, на зону. Как провели – не знаю. Но вот провели, и я встретилась с дядей Ионом. Боже, как он плакал! Спросил меня, чья я. Я говорю – Александра Истрати. Он знал моего отца, все ведь из одного села. Он опять заплакал, спросил как его дети, где они. Я ответила – Тинка с бадей (уважительное обращение к старшему брату, или, вообще,  к мужчинам старшего возраста – а.т.) Костикэ находятся здесь.

Где он там работал, чем занимался – не знаю. Он был на 105 километре. Не знаю, как его освободили. Знаю, что он встретился со своими детьми – с Тинкой и Костикэ на 120 километре. Тинка уже училась в третьем классе, а бадя Костя работал пекарем. Бадя Костя приезжал к нам на 117 километр и давал муку. Мы ему платили, иначе никак.

Как вы перемещались? За вами кто-нибудь присматривал?

Нет, никто нас не охранял. Но чтобы поехать в другое село нужно было брать разрешение в комендатуре. Записывали, когда ты уехал и когда вернулся. Меня этот режим не касался. Те, кто родился в 1938 и позже не контролировались комендатурой и могли свободно перемещаться.

Что случалось, если кто-то нарушал режим?

Никто не нарушал. Мы были послушные, так нас запугали.

Побегов не было, не помните?

Нет. Когда нас всех только забирали из села, сбежали два сына деда Андроника Кроитору – Георгий и Михаил.

В тот же день?

Они спрятались той ночью, когда за нами пришли. Но их поймали очень быстро. Спрятались на ореховом дереве, больше было негде… бедные.

Администрация обеспечивала вас едой в первые дни, недели?

Никто нам ничего не давал. Все ели то, что у них было. Разрешили сходить в колхоз на сбор картошки.

С первых же дней?

Да. Я пошла с мамой собирать картошку. А в конце дня нам дали за работу два ведра картошки. Потом мы с мамой пилили дрова, за это нам дали по пять килограмм зерна. Колхозы были бедные, там только старики со старухами остались.

А дети школьного возраста ходили в школу?

Ходили, но все было на русском языке. Русские нас очень сильно били.

Били в школе?

Мы ходили в валенках, в солдатских штанах, да. И били нас очень сильно. Требовали у нас фрукты. Знаете, кто там был из лесных районов, у тех были сушеные фрукты. А у нас тогда на Пруте не было фруктовых деревьев и мы не сушили фрукты. Потом уже люди насадили садов, а тогда всего этого не было. Те, кто был из лесной части – из Ниспорен, Селиште, Вэрзэрешть, у тех были деревья. Они и взяли с собой сухофрукты.

Вас били одноклассники?

Да, одноклассники, а учительница им позволяла. Мы ведь не знали русского. Один учитель целый день повторял: «В конце концов, прекратите все разговоры». А мы и не понимали, что он говорит.

Многие не знали русского?

Никто не знал. Я его выучила, как и все. Даже акцента не было. Я тут в селе уже 55 лет живу, акцент появился, а тогда не было.

Ваша семья была религиозной?

Да, да, да. И по сей день такая, как и тогда.

А там была церковь?

Нет, только в селе Суетиха, в 30 км от Тайшета. Когда я подросла, с нами в доме жил один человек. Дома были щитовые, из фанеры, разделенные на четыре части: в одной мы жили, в другой – Катерина Ивановна, еще два человека в третьей части, и еще два – в четвертой. И один из наших соседей женился. У него родился ребенок, и мои родители были крестными, а я (без них) поехала на крестины. Мы ехали поездом 90 км до Тайшета, а оттуда еще 30 км на машине. Приехали ночью. А дальше я и не помню уже.

Окрестили ребенка?

Да, там и свадьбы проводили.

Я понял, что с едой было плохо, каждый выкрутивался, как мог. А что случалось с заболевшими? Был там врач?

Умирали, не было никакого врача. Умирали. Лекарства купить было негде. Там и в помине не было.

А фельдшерский пункт был?

Да, но я не знаю, кто там был.

Многие умерли?

Нет, не многие.

После первой зимы, которая была самая тяжелая, стало легче?

Зимы были тяжелые – долгие, холодные, снежные. Нам нужны были метла, и мама меня за ними посылала. Я ходила на лыжах, иначе было никак. Особенно если после теплого дня прихватывал мороз и образовывался наст, становилось так скользко, что на ногах невозможно было удержаться. Если просто так идти, то можно было провалиться в снег в полный рост. Там было очень много снега. А когда он таял, то таял сразу весь, а не как у нас.

С местными у вас какие были отношения?

Местные русские были добрые. Они нас всегда жалели.

Кроме администрации и комендатуры, которые вас контролировали, кто еще там был? Что за люди?

Были русские, депортированные раньше. Много было мелких деревень.

А с ними у вас какие были отношения?

Не знаю, мы отдельно от них были – они в долине, мы на холме. В двух километрах от нас была деревня. Не знаю, были ли магазины на 92 километре, не помню. В Парчуме помню, что были. Был такой дед Парфир из Вэкэрешть, продавец. Там еще столовая была. Сами знаете, после войны тяжело было, голод…

Как вы проводили свободное время, праздники?

Праздники отмечали. Знаете, когда были Первомай, 7 ноября, никто не работал. А когда были наши религиозные праздники, о них никто не знал. Религиозные праздники мы отмечали в семье. Сидели дома. Папа уходил на работу, так что устроить такой праздник как сейчас – не дай Бог! И люди были, не знаю… депортированные все были как братья. А сейчас люди другие, даже не знаю…

Хорошие были отношения между людьми?

Да, да. Ну как помогали? Никто ни к кому не ходил, ведь знали же, что ни у кого ничего нет. Как пойти, когда знаешь, что у тебя ничего нет, и у того, к кому хочешь пойти тоже пусто. Все были равны, все были депортированные. Все мирно жили, никто не ругался. Никто и не пытался затеять ссору.

Все время, что вы жили на 92 километре, вы жили в бараках?

Да. Когда мы переехали в Парчум те, кто хотел, построили себе дома – дед Андроник, Павел Бэтрыну. Только они двое из нашего села. Отец хотел построить, а мама не хотела. Говорила, что ее вытащили из ее гнезда, и другого дома ей не надо. Еще говорила, что она и так всю жизнь работала, больше не хочет. Дед Андроник, кстати, хорошие деньги получил, когда продал свой дом после освобождения одному русскому. А вот мама не хотела.

А как строили там дома молдаване? Каждый сам или собирались все знакомые?

Нет, никто не собирался. У деда Андроника Кроитору было много детей, а сам он и плотником был, и кузнецом, кем угодно. Все мог сам сделать. Он тоже  из Бэлэурешть был.

Стены он поднимал так – ставил рядом две стены из досок, а между ними засыпал шлак. Там рядом была железнодорожная станция, проезжали поезда с углем и шлаком. Потом из дерева он нарезал дранку и набивал ее на стены, потому что без нее глина не держалась. А глину замешивали с лошадиным навозом и обмазывали стены. После высыхания покрывали известкой – белили.

Русские строили дома по-другому?

Да, по-другому.

Как они реагировали на дома, построенные молдаванами?

Да кто его знает. Я что, разговаривала с ними? Их дома были деревянными, из бревен, а щели между бревнами они заделывали лесным мхом. Это был дом. Его части ничем не скреплялись. Печки они складивали из кирпичей и тоже не обмазывали ничем, не белили. Откуда они брали кирпичи я не знаю.  

Почему вас переселили с 92 километра?

Закончилась работа – больше нечего было рубить и распиливать, и нас переселили. Потом и там тоже закончилось дерево и в лесу построили бараки.

Парчум – это что, городок?

Нет, это был не городок. Это была железнодорожная станция. Там нам жилось лучше, - были магазины, и платили нам лучше. Был там один Желтков, так он очень любил молдаван.

Кем он был?

Начальником участка, но откуда он был, я не знаю.

Он был военным?

Нет, в Пачуме уже не было комендатуры.

Вы тогда могли свободно перемещаться, вы не помните?

Помню. Мама вообще нечасто отлучалась из дома. Отец с братом каждый день ходили на работу. Больше всех бегала я. Там еще были заключенные, их охраняли военные. В магазинах уже можно было купить все что нужно. И мама давала мне рюкзак, деньги и отправляла в магазин за покупками. Заключенные были и на 103 километре, и на 105.

Там тоже были магазины?

Был специализированный магазин, полный продуктов. Потом начали привозить продукты и к нам. Люди стали больше зарабатывать. Кто работал на погрузке вагонов, те хорошо получали. Тоже хорошо зарабатывали те, кто работал на хлыстовой вывозке, - как только срубалось дерево, они его грузили на машины. В основном это была бригада из 12 человек, главным у них был бригадир. Он получал больше всех.

Остальные работали на пилораме, еще был тарный цех, машины работали на березовых чурочках. Был такой резервуар, в котором эти чурочки, - пилки, - горели, выделяли газ, который использовался для работы мотора машины.

Моторы, работавшие на древесине?

Да, так и было. Потом люди ушли, переучились на шоферов…  А так все шли рубить лес. На колхозные работы мы шли работать только в сезон. Потом нам дали землю под личный огород. Мы ее готовили для выращивания сельхозкультур. Мы выдирали траву, чтобы оставалась голая земля. Земля была черная, на ней можно было вырастить все что угодно, но мало что успевало созреть. У нас был большой огород, как сейчас помню – мы с папой возимся в огороде. Папа был очень трудолюбивый.

Когда вы вернулись домой?

Мама с папой вернулись в 1959 году, я уже была замужем, у меня уже родилась старшая дочь Клава и мы строили дом тут, в Бэлэурешть.

А вы когда вернулись?

Я вернулась одна из нашей семьи весной 1956 года. А осенью я тоже вышла замуж.

Что значит «тоже»?

В Великое воскресенье в 1955 году дед Андроник выдал замуж дочь. Устроил вечер, не так, как сейчас. Играли на гармонике. Было весело. После этого мы решили вернуться в Молдову. Нам разрешили вернуться.

Пришло разрешение, приказ об освобождении?

Мы были свободными. После смерти Сталина, - он умер, когда мы были там, всем, кто был на фронте, разрешили вернуться. Потом разрешили многодетным матерям, - матерям-героиням, как их тогда называли. В третьей волне освобождений оказались все остальные. Кто хотел остаться – остались, кто не хотел – вернулись домой. Когда мы вернулись в Бэлэурешть, то сначала остановились у сестры моей бабушки, сестры мамы моей мамы.  Со мной тогда приехали несколько наших родственников, - Степа, Алина и Сережа. Приехали мы вчетвером, и все мы жили у бабушки Катинки.

У бабушки мы жили где-то четыре месяца, ходили с ней на работу в поле. В октябре я вышла замуж и переехала к мужу, а весной мы начали строить свой дом, в который и перебрались осенью.

Когда мои родители вернулись в 1959 году, они стали жить с нами. А куда им было податься, - дом им так и не вернули. Больше государство ничего для них не сделало.

Какие у вас были документы?

У меня был паспорт, в котором было написано, что я была депортирована.

Что случилось с тем, что вам принадлежало в родном селе – с домом, с землей?

Мы не нашли ничего. В нашем доме устроили роддом. Люди говорили, что маслобойка еще проработала некоторое время. Когда ее сломали, я не знаю.

После того, как нас реабилитировали в 1990 году, мы получили 4500 рублей, которые после деноминации превратились в 4 рубля 50 копеек.

Власть позволила им основаться в селе?

Председатель сельсовета приходил к моему мужу Федору и говорил (мне он ничего не говорил): когда уже твой тесть от тебя съедет? А папа как-то это услышал, и, несчастный, так и ушел… две недели домой не возвращался. Нашел себе работу в Кучурганах. Туда и поехал, там и жил.

Потом, когда нас реабилитировали, нас перестали называть спецпереселенцы. А до того времени только так и называли.

Это после того, как вы вернулись из Сибири?

Да, да.

А кто вас так называл?

Начальники.

А односельчане?

Нет, они нас так не называли.

Помогали в трудные минуты?

Нет, мы никого и не просили о помощи.

Почему вашим родителям не позволили остаться в селе?

Говорили, что мы находимся в приграничной зоне, что они и в республике не могут остаться. Председатель сельсовета был не слишком умным и боялся собственной тени. Боялся потерять место. Мне так кажется. Мои родители пожили у нас всего три недели и уехали. Там, в Кучурганах был богатый совхоз.

Они уехали на Украину?

Да, а что им оставалось? Там им дали землю под дом – 26 соток. Папа работал на винограднике, а мама – по дому. Когда брат вернулся из армии (в Сибири его забрали в армию, и он служил четыре с половиной года в Чите) ему больше некуда было податься. И он поехал к родителям. Он и сейчас там, в Кучурганах живет.

Родители так и не вернулись в Молдову?

Нет. После реабилитации (после развала Советского союза) мама просила папу вернуться в Молдову. Но папа не захотел и так и умер на Украине. Умирая, он сказал мне, - я была там, с ним, - что хочет, чтобы его похоронили в Молдове. А после го смерти я сказала о его желании маме. И она очень разнервничалась: «Куда его везти по такой жаре? Господи, мы тут 32 года прожили, в этом селе, а теперь он хочет, чтобы люди подумали, что мне не на что его хоронить и поэтому я везу его в Молдову!». Так мы его там и похоронили.

Когда заболела мама, я привезла ее в Бэлэурешть. Тут она умерла и тут мы ее и похоронили.

Папа там, а мама тут?

Да, и до сих так тяжело на душе из-за этого… Боже ты мой…

Как сложилась ваша жизнь тут?

Как? Хорошо… Работала в колхозе, мой муж был мастером на все руки. Все мог. Построили себе дом, потом и детям. У меня три дочери и один сын. Дочерям построили дома, выдали замуж. Все они живут хорошо, у всех все есть, но все равно, как вспомню, так сердце болит…

После реабилитации, о которой вы говорите, изменилось ли отношение к вам, начали ли власти вам помогать?

Вообще ничем не помогли, даже пальцем не пошевелили. Только в прошлом году выдали нам по 500 леев, и в этом году тоже. Больше ничего не дали, ни копейки. Даже ни разу не спросили: «Как тебе живется? Ты дочь Истрати, депортированная?».

В советское время до реабилитации, когда вы работали в колхозе, получали ли вы от руководства колхоза благодарности, премии?

Да, я была на доске почета. Работала в саду. Потом – в теплицах в долине, их было очень много – целый город теплиц. Когда был Мост цветов, румыны нас спрашивали: «Что это там у вас сверкает?».  А это были наши теплицы. Электричество было дешевое…

Потом я 17 лет проработала в пекарне, после чего взяли вместе с родственниками землю в аренду и тоже огород на ней разбили. Я тогда хорошо зарабатывала. Да и сейчас пенсия хорошая – 1400 леев. Я довольна.

Но все же, тот груз, что у меня на душе, уйдет только после смерти. Жаль брата, который умер. Сестра моя вышла замуж и жила в Ниспоренах, умерла год назад. Никто не вечен, все мы смертные.

Мама все время жаловалась: «Господи, у других дом полон детей и все вместе живут, а вас трое и вы живете далеко друг от друга. Почему мне не разрешили вернуться в село? Я бы построила себе хижину у реки и была бы рядом с вами». С этой мыслью, с этой болью она и умерла. Это самое страшное, - что не смогли сохранить семью.

В КПСС вы не вступали?

Нет, я не была ни пионеркой, ни комсомолкой.

Как повлияли на вас перемены девяностых, когда развалился Советский союз и мы стали независимой республикой?

Никак не повлияли. Я рада, что дожила до того дня, когда мы стали хозяевами в собственной стране, но перемен я не заметила…

Вы сказали, что у вас четверо детей. Чем они занимаются?

Старшая дочь работает бухгалтером, средняя была секретарем в правлении, как это раньше называлось. Сын закончил юридический, но работать по профессии не пошел, сказал, что ему это не по душе.

Политикой никто не занимается?

Нет. Только меня возмущает то, что наши парламентарии совершенно глупы и постоянно ссорятся. Если бы я могла поговорить с Гимпу, то так бы ему и сказала. Он один пооткрывал все эти документы (архивные документы, касающиеся репрессий – а.т.) .

И что бы вы ему сказали?

Не знаю, что бы я сказала, но, кажется, и у него есть слабости. Воронина я даже видеть не могу. Ограбил он Молдову. Мы и так бедные, так он еще и обобрал страну до нитки. Почему вот Гимпу не приедет один раз посмотреть на крестьянина, как люди живут, как нам тяжело. 12 леев – распахать одну сотку земли, 12 – засеять ее, 10 леев – вырастить на ней урожай. И если еще и не вырастает ничего, как в этом году из-за засухи и жары, то горе нам.

Раньше была система ирригации, насосы, трубы. Сказка была, а не село. Трудолюбивее села, чем Бэлэурешть во всем нашем районе не было. Но разворовали все, что смогли. И теперь огороды и сады поливаются только дождем, а так нет ни капли воды. Платим 4 лея за кубометр воды из Прута, покупаем дизельное топливо, чтоб работал насос, и поливаем свою землю, а иначе она высыхает.

Как вы считаете, восстановится ли система ирригации, село?

Не думаю. Никогда не восстановится.

Почему?

Когда нас сослали, люди были дружнее, хотя и жизнь была тяжелее. Такой техники как сейчас не было.

А когда вы вернулись в село, тогда люди были дружными?

Все работали в колхозе. А те, кто работает, занимается своим делом, живут без проблем. Мои родители 32 года прожили на Украине, я ездила к ним, когда хотела. А после смерти отца я впервые так возненавидела русских, прямо до глубины души.

Когда это случилось?

Когда мы поехали на поминки (не помню сколько лет прошло). Папа мой умер в 1985 году. Мы везли с собой все, что нужно было для поминок и от Бендер до границы в Кучурганах нас обыскивали восемь раз.

Тогда была война на Днестре?

Кажется, да.

Вы сказали, что тогда вы очень переживали.

Да, это было большое горе. Как будто камень на душе. Я думала, - что эти люди тут ищут? У нас была маленькая машина, в которой были я, моя сестра, зять, Федор еще был. Мы взяли все, что нужно из дома, не знали, есть у мамы или нет. Она одна осталась. Вот такая история.

Спасибо вам, будьте здоровы.

Спасибо и вам, да благословит вас Бог. И пусть такого больше никогда не случится.

Интервью и литературная обработка  Алексея Тулбуре

Транскрибирование  Анна Мария Василаке

Русский перевод Вера Балахнова

Интервью от 3 августа, 2012 года

Транскрибировано 31 августа, 2012 года