Илья Семенович Кремер, доктор исторических наук, участник Великой отечественной войны, профессор кафедры теории и истории международных отношений Московского государственного лингвистического университета.

— Илья Семенович, я хочу задать Вам несколько вопросов по поводу биографии Анатолия Морицевича Миркинда. Мой коллега Алексей Тулбуре подготовил по архивным материалам и воспоминаниям большую биографическую статью о нем. Ряд важных моментов в его биографии нуждаются в пояснении. Если вы не против, я буду спрашивать о них в хронологической последовательности.

Задавайте, пожалуйста, вопросы.

— Вы вместе учились на историческом факультете МГУ, когда Миркинда, вас и других студентов летом 1941 направили на строительство противотанковых укреплений под Рославлем.

В 1939-1940 я учился на истфаке Ленинградского университета. В 1940 я перевелся на второй курс истфака МГУ. Предполагалось, что мой отец (он тогда жил с семьей в городе Клинцы Брянской области, где я окончил школу) будет переведен в Москву, в какое-то учреждение на Неглинной улице. Я плохо переносил ленинградский климат и решил перевестись в Москву к 1 сентября я приехал из Ленинграда и был поселен в общежитии МГУ на Стромынке, где в комнате нас жило пятнадцать человек.

Я был новичком, знаком на курсе был лишь с одним человеком – Эммануилом Гафтом; в Клинцах мы жили с ним на одной улице, часто встречались. Теперь наши кровати в общежитии стояли рядом. Постепенно я обрастал товарищами. На нашем курсе это были Сигурд Шмидт, Леля Чистякова, Леня Главнов и Анатолий Миркинд, на старших курсах – Александра Чернова (из Клинцов) и Михаил Гефтер. Времени на контакты с этими без изъятия интересными людьми у меня было не так много, т.к. на истфаке я встретил свою судьбу – красивую первокурсницу – Инессу Ходош, с которой не расставался (если не считать пребывания на фронте) 55 лет.

Между прочим, Эммануил (Моня) Гафт был для меня первым вестником близкой войны. В начале мая 1941 г. Моня отыскал меня у Инессы и предложил поехать в Парк культуры взять лодку и покататься по Москва-реке.

Когда мы отъехали от берега, он сказал, что хочет сообщить нам что-то важное. У него в Москве есть родственник, занимающий высокий пост в военной иерархии. Сегодня утром по секрету сообщил ему, что после разгрома Югославии и Греции немцы перебрасывают войска к советской границе. А главное – генерал слушал речь Сталина 2-ого мая в Кремле (перед выпускниками военных академий). Офицерам было сказано, что у них нет времени на «раскачку» и освоение новой работы, ибо не исключено, что война уже на носу.

22 июня началась война. Вечером мы вместе с Инессой и А. Миркиндом, Э. Гафтом и Л. Главновым сидели в т.н. Коммунистической аудитории, где профессора и старшекурсники выступали с бодрыми, оптимистическими речами.

А 2-ого июля мальчики из МГУ и других московских ВУЗов были посланы на строительство огромного противотанкового рва глубиной в 3 метра. А. Миркинд, я, а также Л. Керженевич, первокурсник, и тоже мой земляк жили в саду крестьянина (в селе Снопоть).

После 22 июля вечерами мы с тревогой – за своих близких прислушивались к вою немецких самолетов, летевших бомбить Москву. В эти же дни советская власть (в лице работников сельсовета и руководства колхоза) покинула село и я был назначен комендантом села. Часть студентов и среди них и я (примерно 40 человек, в том числе – А. Миркинд, С. Шмидт, А. Каждан) 11 августа были отправлены в Москву. Когда мы вышли из поезда на привокзальную площадь (утром 12 августа), громкоговорители передавали очередную сводку Совинформбюро: «После продолжительных боев наши войска оставили город Смоленск».

Анатолий жил на Смоленском бульваре. Там же рядом жила его близкая приятельница – позже известная поэтесса – Ирина Снегова. У меня сохранилось несколько ее поэтических книжек. Она не только писала хорошие стихи, но вместе с другой поэтессой - Еленой Николаевской они переводили поэтов из национальных республик. Когда в 1975 году она умерла от рака, Толя очень переживал и прилетел на ее похороны из Кишинева. Вот ее стихотворение об одноклассниках

ШКОЛЬНЫЕ МОИ ТОВАРИЩИ

Вы зарыты, смяты, скошены,

Не найти вас, мир обшаривши.

Мальчики мои хорошие,

Школьные мои товарищи.

Вы в лугах в соцветья вяжетесь,

В синь лесами рветесь рослыми…

Вы мне маленькими кажетесь.

А тогда казались взрослыми.

Вас не давит время ношею,

Нас от утра к утру старящей,

Мальчики мои хорошие,

Школьные мои товарищи.

Снег лежал на лбах остуженных,

В пустоте разрывы ухали…

Сколько здесь их, ваших суженых,

Увядает вековухами!

И твердит, гордясь живучестью,

Хлыщ, не нюхавший Германии:

— Мало нас, одна соскучишься.

Ты цени мое внимание!.. —

Чья любовь, в несчастье брошена,

Вас звала сквозь стыд свой шпарящий,

Мальчики мои хорошие,

Школьные мои товарищи?..

Как принцесса в сказке маминой,

Дочь ее идет за песнями.

Не обидь! Стеною каменной

За нее они — ровесники.

Как за нас в том адском крошеве,

Во всесветном том пожарище,

Мальчики мои хорошие,

Школьные мои товарищи.

— Во время войны всех брали в армию, а Миркинда не взяли. Почему? У него были какие-то проблемы со здоровьем?

          Я не знаю, с чем это связано. Очков он не носил, значит не в этом была причина. Меня, например, долго не брали из-за проблем со зрением, браковали до 1943 года, а потом призвали.

— Его дочь Виктория предположила, что отца могли не брать в армию из-за туберкулеза. Потому что, она в детстве долгое время была на учете, как дочь туберкулезника. Может это послужило причиной?

У него, действительно, что-то было с легкими. Я никогда не думал, что это туберкулез, но Толя от чего-то лечился. В легкие ему компрессионно вдували воздух, для того, чтобы их приподнять. Проблема была серьезная... Его, все-таки мобилизовали в 1944, он попал в Военный институт иностранных языков.

— Когда вы вновь встретились после войны?

Следующая наша встреча состоялась уже в Берлине в 1945. Я был в зенитно-артиллеристском корпусе – корпусе, прикрывавшем 1-й Белорусский фронт от налетов немецкой авиации. Этот корпус, в котором было 40 полков и дивизионов зенитной артиллерии и два прожекторных полка, двигался вместе с наступающими войсками. Это те два прожекторных полка, которые слепили врага в ходе битвы за Берлин. Я помню, был такой эпизод: из главного штаба ПВО из Москвы в конце апреля прилетел офицер по фамилии Килькалых. У него был приказ: на основе опроса немецких военнопленных – зенитчиков разобраться в системе противовоздушной обороны Берлина. Это было, почему-то, очень срочно. Он прибыл в штаб корпуса, узнать, нет ли у нас переводчика. Я не был профессиональным переводчиком, но меня уже пару раз использовали в этом качестве. Уже где-то 30 апреля мы с этим офицером были на окраине Берлина – на Фридрихштрассе. К нам приводили немецких пленных, я переводил на допросах. В частности, мы допрашивали 3 ого или 4 ого мая заместителя командующего обороной Берлина по артиллерии полковника Ганса Веллермана. Потом Килькалых улетел в Москву со всеми записями и протоколами допросов, схемой командного пункта ПВО Берлина, которые мы сделали.

В начале мая я ночевал в центре Берлина в многоэтажном «бункере» (район ZOO), на крыше которого были установлены четыре спаренных зенитных орудия и был разбужен стариком, лифтером этого сооружения.

Он сказал, что на улице возле бункера собралась толпа (человек 300), немцы просят дать им хлеб из солдатского буфета. Мы с ним спустились на второй этаж и действительно увидели там картонные коробки с буханками черного хлеба, обернутыми в пленку. Я предложил, чтобы мужчины из этой толпы вынесли коробки на улицу, вышел сам построил толпу по три человека в ряд и в течение 10-15 минут раздал этот хлеб. Поскольку в очереди были и дети, я думаю, что и сегодня еще живы люди, которые в центре разрушенного, еще дымящегося Берлина получали хлеб из рук советского сержанта.

Летом мы с Толей увиделись в Берлине. Он прибыл, когда уже формировалась советская военная администрация и работал с нашими представителями. Он был переводчиком с французского. Когда впоследствии я наведывался в Берлин, я жил у него в Карлсхорсте, пригороде, где была подписана капитуляция Германии. Там он познакомил меня с одной очень милой девушкой – Таней Ступниковой. Они были не в близких (тогда это в нашей среде не было принято), но в очень хороших человеческих отношениях. Мы втроем несколько раз встречались там. А позднее ее направили на Нюрнбергский процесс – переводчицей. Потом она выпустила книжку о Нюрнбергском процессе: «Ничего, кроме правды». По-моему, лучшее, что было об этом процессе написано.

— Вы встретились с Миркиндом в Берлине случайно, или вы знали, что он приехал?

Конечно, знал. Мы были с ним в переписке по полевой почте. Письма, к сожалению, не сохранились.

— В одном из документов СВАГ (Советская военная администрация в Германии) от 27 мая 1945 указывается, что младший лейтенант Миркинд прибыл к постоянному месту службы с семьей в «составе: жена — Миркинд М.Ю. и дочь Виктория 1 г[ода]».

          В моей памяти, он был без жены и без дочери. Возможно, он их оформил, но они не сразу приехали. В октябре 1945 я демобилизовался и вернулся в Москву. Следующий раз мы встретились с Толей в Москве в конце 1946, когда он закончил службу в СВАГ.

— Т.е. во время Потсдамской конференции Вы еще были в Берлине?

Я был в своей части, стоявшей недалеко от Одера. Помню, как остановился поезд со Сталиным. Это только в кинофильме «Падения Берлина» он прилетает на самолете. В моей части рассказывали, что поезд остановился недалеко от нас и вождь вышел из вагона и прогуливался. Женщина с молоточком простукивала колеса, увидев Сталина, она вытянулась по стойке смирно, а он ей сказал: «Работайте, работайте!».

— Я хотел бы поговорить о вероятности участия Миркинда в работе Потсдамской конференции. В воспоминаниях, в том числе и дочери, об этом упоминается, хотя в архивных документах, которые нам удалось обнаружить, об этом не говорится.

          Я бы знал об этом. Во всяком случае, он ничего об этом не говорил. Не думаю, что он решил утаить от меня эту информацию. Он откровенно рассказывал о том, как идут заседания Союзного контрольного совета: выступают командующие – их заместители и помощники, высшие офицеры, и рассуждают, например, о немецкой культуре: «Ну какая у немцев культура?! – восклицает один из наших представителей – Возьмите их музыку! Бетховен – это же просто барабаны!». Толя был в шоке, но честно все переводил.

— В личном деле Миркинда указано, что с февраля 1947 по март 1948 он сотрудничал с редакцией журнала «Новое время» с отделом иностранных изданий этого журнала. С марта по август 1948 он являлся политическим обозревателем голландской редакции (в другом месте он пишет — «внештатным комментатором») Всесоюзного Радиокомитета при Совете министров СССР.

Мне кажется, что он действительно был внештатным сотрудником.

— Он не рассказывал Вам почему не мог устроиться работать по специальности?

Я знаю его историю с аспирантурой. До Кишинева он пытался туда попасть. Ему там объясняли, что он настолько хорошо образован, что аспирантура для него – пустая трата времени. Его не приняли. Он стал искать себе работу. То ли его направили в министерство, то ли он сам туда ходил, но в министерстве он встретился с ректором Кишиневского университета, который формировал штат. И Толя уехал в Кишинев. Его дочь – Вика – была совсем маленькой, но уже говорила по-немецки. Я помню, у нее был маленький стеклянный цилиндрик, который она называла штайн-глясс. Она знала много немецких слов и была очень сообразительной девочкой.

— Миркинда не взяли на работу в Москве, потому, что уже началась кампания по борьбе с космополитизмом?

Отношение к евреям стало меняться еще во время войны. Я не был офицером, но у меня были добрые отношения с рядом офицеров, которые рассказывали, что происходит в более высоких эшелонах. Один из моих приятелей - политработник в конце 1944 рассказал, что из Москвы вернулся начальник политотдела корпуса – явный антисемит – полковник Стрельцов. Он выговаривал офицеру, который полюбил девочку-еврейку из спецотдела: «Что тебе наших не хватает?! Как тебе не стыдно! Твоя, фамилия Зайцев, а ты бегаешь за какой-то Юнович!». Вернувшись из Москвы, он, собрал политработников и говорил им, что на семинаре в Москве выступал Александр Сергеевич Щербаков и сказал: «Нужно подумать о вопросе, что немцы используют антисемитизм для привлечения населения на оккупированных территориях (непонятно, какие «оккупированные территории» могли быть в конце 1944).  Нам не надо давать нацистам это оружие в руки, выдвигая евреев. У нас встречается очень много награжденных с еврейскими фамилиями. Смотрите, не допускайте этого!» Такая линия в отношении евреев в разгар войны была очевидным иезуитством

— Это для того, чтобы немецкая пропаганда не использовала боевые заслуги евреев в своих целях?

Не случайно, что такую линию «огласил» близкий к Сталину Щербаков. Я читал в воспоминаниях, что бумаги, которые смотрел Щербаков, Сталин подписывал, не читая. Светлана Алилуева пишет в своих воспоминаниях, что в конце жизни ее отец стал антисемитом. Любопытно, что Щербаков, до того, как занял свой пост в ЦК КПСС, был секретарем Союза писателей СССР. Мастер слова!

Когда Толя вернулся, мы встречались в Москве. Он с женой и дочерью, я с женой и дочерью. Это было до 1948 года, когда он уехал в Кишинев.

— Миркинда внезапно уволили в июле 1952 году из Кишиневского государственного университета, но через два месяца приняли и на работу в Кишиневскую высшую партшколу, и в партию. Вам, известно кто ему тогда помог?

Руководителем партшколы был Сергей Павлович Трапезников. Толе пришлось идти к нему на прием, где решалось окончательно: «брать, не брать». Толя о подробностях не говорил, а только сказал: «Ты знаешь, никогда в жизни со мной так не говорили! У меня было ощущение, что я сижу перед очень опытным и проницательным следователем. Сверля глаза, он задавал какие-то неимоверные, как он считал – трудные для меня – вопросы и по гражданской истории, и по истории партии. Экзаменовал». И Трапезников взял Толю в партшколу.

Трапезников был человеком Брежнева, одним из тех, кого Леонид Ильич из Молдавии перетащил в Москву. Я слушал его на собрании Академии наук СССР. Он тогда хотел избраться в члены-корреспонденты Академии. И историки – как люди послушные – на отделении его избрали. Эти «солдаты партии» проголосовали за него. А в президиуме Академии его зарубили дважды. Тогда наверху решили, что надо ему пойти в Академию, познакомиться. И вот, было общее собрание Академии наук с докладом товарища Трапезникова. Это было после какого-то съезда партии. Жена моя была исполняющей обязанности директора (ФБОН – Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР ныне это Институт научной информации по общественным наукам РАН). Мы с ней были на том выступлении Трапезникова. Когда он закончил свою академическую речь, то получил записку, в которой его спросили, что он думает о возможности реабилитировать Федора Федоровича Раскольникова. Он ответил: «Я думаю, что его не надо реабилитировать. Он, не имея на это никаких причин, отказался из Софии вернуться в Москву, и уехал вместо этого в Париж». Это называлось «не имея никаких причин»! Когда здесь уже многих послов посадили и частично перестреляли!

— А Анатолий Морицевич не рассказывал Вам, почему вдруг его уволили из университета в 1952 году? Это было связано с космополитизмом?

Нет, он только сообщил, что перешел на работу в Высшую партшколу.

— На самом деле его уволили.

Возможно, руководство университета получило указание избавиться от кого-то из «космополитов».  И нужно было просто найти «крайнего».

— Получается, что «башни» власти действовали не согласованно. Уволили из университета, но тут же взяли в партшколу!

Я думаю, что ему кто-то помог. Чтобы попасть к Трапезникову, нужно было найти дорогу.

— Вы рассказывали, что у него были проблемы с изданием монографии «Под знаменем Коммуны. Германская социал-демократия против реакции и милитаризма. 1871–75 гг.», и вы ему помогли.

В это время – это уже 70-е годы – я перешел из Академии наук в Институт общественных наук при ЦК КПСС, там учились иностранцы. Меня пригласил первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК Вадим Валентинович Загладин. Он спросил, могу ли я читать лекции по-немецки. Так я стал профессором этого заведения, и был там заместителем заведующего кафедрой международных отношений. Я бывал в Международном отделе. Там я познакомился с интересным человеком – завсектором Латинской Америки этого отдела ЦК КПСС, Героем Советского Союза Михаилом Федоровичем Кудачкиным. Я ему рассказал о Толиной проблеме – в Кишиневе издательства не желали печатать его очень интересную монографию о германской социал-демократии. Кудачкин через меня посоветовал Анатолию Морицевичу написать письмо на имя заведующего международным отделом ЦК КПСС Бориса Николаевича Пономарева. Пономарев поручил именно Кудачкину помочь издать книгу Толи. Кудачкин звонил в Кишинев, договарился с издательством, и книга вышла в Кишиневе под давлением Москвы.

— А почему так? Была большая очередь на издание книги?

Нет. Просто тянули и не издавали. Не хотели. Сказался мягкий антисемитизм – фамилия нехорошая. Мне позвонил Кудачкин и сказал, что нажали на Кишинев, и книга будет издана. Так и произошло.

— В личном деле Миркинда есть заявление на имя ректора от 1960 года, в котором он просит послать его в Германию для работы над диссертацией. Вы не помните, он получил разрешение?

Я не помню. У меня лежат его катушки с фотопленками немецких архивных документов. Там около двадцати катушек. Поэтому думаю, что он был в командировке в ГДР. Если кто-то занимается рабочим движением и социал-демократией Германии в 70-е годы – это великолепный материал!

— Когда Вы были у него в Кишиневе – это 1976-й и 1977-й год?

Точно не помню. Он тогда только что разошелся с женой – Валентиной Ивановой. Дочь от этого брака я не видел, но Толя о ней рассказывал. Он говорил, что она необычайно молчалива. Дочь вышла замуж при его жизни, и уехала в Латвию. Толя навещал ее там. Он вообще имел привычку летом уезжать в Прибалтику, в Эстонию, в Тарту – там был Парк-отель. Толя снимал там номер на месяц-два и занимался, писал. Он там и написал «Под знаменем Коммуны». Так вот, он из Тарту поехал навестить дочь с ее мужем. Он рассказывал: «Сидят в разных углах и молчат – не разговаривают друг с другом». Его дочь была абсолютно неконтактная девочка.

А что касается его жены Валентины Ивановой – она была психиатром и помогала ему выходить из депрессий. Толя говорил, что ему с ней тяжело, она не интересуется политикой, историей, и кроме магазинов – больше ничего ее не интересует. Так Валя исчезла из его жизни. Она уехала в Ригу к дочери.

Однажды, когда я приезжал к нему в Кишинев – это было осенью – он был куратор какого-то курса истфака, и ему нужно было присматривать за студентами на уборке винограда. Он повез меня на эти виноградники. Толя не был контактным человеком, он был застенчивым. А тут – пытался как-то флиртовать, заигрывать с этими девочками, обрывающими грозди. Но это делалось наивно, он, безусловно, не был бабником. С новыми людьми ему вообще было трудно сходиться.

— Когда Вы приезжали в 1977-м в Кишинев, в это время уже возникло «дело Володарского». Миркинд рассказывал Вам про Володарского?

Что-то рассказывал, но я не помню точно. Вроде, Володарский нанес ему какой-то ущерб. Но деталей я не помню. Только помню, что он говорил о Володарском в негативном ключе.

— Когда Анатолия Морицевича уволили с работы, он сообщил Вам об этом?

Да, он мне звонил. Он испытывал невыносимые боли. У нас была общая знакомая, и он написал ей открытку буквально в день гибели. Он писал, что решил уйти из жизни, потому что не может терпеть эти боли. Так что его гибель вызвана комплексом причин. И медицинская сторона, и то, что его не выпускали к дочери в Израиль. Но главное, конечно, увольнение с работы.

— Рассказывали, что он пытался устроиться на работу, подавал заявления во многие ВУЗы Советского Союза. Об этом Вы что-то знаете?

Я не в курсе, но, наверное, так и было.

Спасибо огромное, Вы помогли прояснить многие важные обстоятельства биографии Анатолия Морицевича Миркинда.