Либин (Миркинд) В.А. "Я много думаю о папе – чем старше становлюсь, тем больше думаю"

Виктория Анатольевна Либин (Миркинд) - дочь Анатолия Морицевича Миркинда

В беседе принимал участие муж Виктории Анатольевны Александр Либин.

Беседовал С.Е. Эрлих

С.Э.: Виктория Анатольевна, расскажите немного о себе.

В.Л.: Родилась я в 1945 году в Москве.

С.Э.: Викторией Вас назвали в честь победы?

В.Л.: Да. В 1946 году папа уехал работать в Берлин, и мы поехали вместе с ним. Папа проработал там года полтора. Потом он вернулся в Москву, и вскоре после этого его отправили в Кишинёв по распределению. Несмотря на то, что он был круглым отличником и очень хотел остаться в аспирантуре в Москве, его не оставили, сказав, что такие способные люди могут учиться и в заочной аспирантуре.

И вот мы приехали в Кишинёв. Сначала, как сейчас помню, мы жили в громадной студенческой аудитории в Кишиневском университете. Мне было года четыре или пять. Потом мама с папой разошлись, мы с мамой уехали жить в Томск, а папа так и остался в Кишинёве.

Мы с мамой и отчимом в 1954 или 1955 вернулись в Москву. Родители папы – бабушка с дедушкой – жили в Москве. Я к ним очень часто приходила, мы вместе звонили папе в Кишинёв. Он рвался уехать из Кишинёва, но у него это не получалось. Помню, он пытался устроиться в Тартуский университет, но это тоже не получилось…

В Москве я окончила Нефтяной институт (ныне РГУ Нефти и газа имени И.М. Губкина). 31 декабря 1973 переехала в Израиль. Выучила иврит, всё время работала и пять или шесть лет назад вышла на пенсию. Работала я в таком заведении, которое называется Открытый университет Израиля, там учится 40 тысяч студентов. Я заведовала там химической лабораторией. У меня было двое детей. Одна дочка умерла от рака. Вторая, младшая, адвокат. У неё есть одна дочка. У Анатолия Морицевича два правнука и две правнучки. Когда мы уже жили в Израиле, папа иногда передавал через кого-то письма (напрямую он никогда их не отправлял). Там он писал, что мечтает приехать в Израиль и читать моей старшей дочке, которую звали Юдит (светлая память ей), «Евгения Онегина». Ну вот так. Ни его нет, ни дочки нет. Некому читать «Евгения Онегина».

С.Э.: То есть Вы научный работник, работали в университете?

В.Л.: Вообще я инженер по образованию. Я написала диссертацию по дистанционному обучению, но я не назвала бы себя большим научным работником, особенно когда мы говорим о папе, который действительно был научным работником, учёным. Но я 33 года отработала в университете в почёте и уважении. У меня была очень хорошая работа с приличной зарплатой. В этом смысле я всем довольна.

С.Э.: Значит, диссертация у Вас была по педагогике?

В.Л.: Да, совершенно верно.

С.Э.: Расскажите немного о Вашей матери. Мы почти ничего о ней не знаем, даже не знаем, как её зовут, есть только инициалы.

В.Л.: Она, к сожалению, уже умерла – три года назад. Звали её Мальвина Юрьевна, в девичестве – Плоткина, а по папе мы с ней обе Миркинд. Она работала в Институте усовершенствования учителей в Кишинёве. Она рассказывала, что какое-то время ездила по разным районам Молдавии… И некоторое время она работала учителем истории в 37-ой школе. Они с папой познакомились в Свердловске, когда маму вывезли из блокадного Ленинграда. Папу с Московским университетом, в котором он учился, тоже туда эвакуировали. Так они и познакомились. Папа был на год старше мамы. Потом они вернулись в Москву, мама осталась там, она уже была беременна, а папа ушёл, надев военную форму, – уже война кончалась, но всё-таки его мобилизовали. А в 1946 году они поехали в Берлин. Папа работал там в Контрольном Совете по   Германии.

С.Э.: Это была советская военная администрация? По-моему, она так называлась.

В.Л.: Да. Она занималась ещё в какой-то мере и вопросами, связанными с разделом Европы. Папу послали туда, потому что он очень хорошо знал языки. Он там был переводчиком. Я в Германии заговорила на немецком, мой первый язык был немецкий. Однажды, когда мы вернулись в Москву, мы с мамой гуляли где-то на бульваре, и к ней подошёл какой-то офицер: «Вам не стыдно, что ваша дочь говорит по-немецки?» После этого папу куда-то вызвали и велели, чтобы я в течение двух-трёх месяцев забыла немецкий и заговорила по-русски.

С.Э.: В каком это было году?

В.Л.: В 1947 или 1948.

С.Э.: Уже начиналась «борьба с космополитизмом»…

В.Л.: Да-да-да!

С.Э.: А потом Ваша мать где работала?

В.Л.: Она работала учителем в нескольких железнодорожных школах, потом она стала завучем в школе, а когда я уезжала в Израиль, она была директором очень крупной московской школы № 464 на Автозаводской. Но когда узнали, что я уехала, её с треском оттуда попросили. Вскоре она приехала ко мне.

С.Э.: Вы рассказали, что с дедушкой и бабушкой – родителями Анатолия Морицевича – Вы тоже тесно общались. Расскажите о них.

В.Л.: Бабушка родом из Калуги, а дедушка из Польши. Бабушка, Фаина Аркадьевна Басина, была зубным врачом. Она прошла всю войну в стоматологическом вагоне военного госпиталя с первого до последнего дня. Это был необыкновенно скромный и тихий человек. А дедушка, Мориц Борисович, был человек вёрткий и ловкий, в отличие от всего остального семейства. У него не было образования, он был заведующим складом или кем-то в этом роде. Папа был его любимым сыном. До этого у отца было трое братьев, которые по тем или иным причинам погибли, поэтому, когда родился отец, над ним тряслись невероятно.

С.Э.: Я слышал, что Ваша бабушка училась у Циолковского в Калуге. Она что-то рассказывала о нём?

В.Л.: Я никогда об этом не слышала. Возможно, папа об этом рассказывал, но я ничего об этом не знаю.

С.Э.: Об этом упомянул в разговоре Павел Юрьевич Уваров.

В.Л.: Возможно, папа ему об этом говорил, но мне никогда не рассказывал.

С.Э.: Что Вы помните об отце, о встречах с ним?

В.Л.: Он был идеальный отец. Всегда искал встречи со мной, даже специально пораньше устраивал для студентов зимние сессии, чтобы быть со мной во время моих школьных каникул, ходить со мной в театр. Он очень беспокоился о моём развитии, оплачивал учительницу английского языка, присылал в 50-е годы сто рублей в месяц, чтобы я покупала пластинки классической музыки… В общем, делал всё, что только мог, чтобы вырастить из меня человека.

Летом он всегда на месяц снимал комнату там, где я отдыхала с мамой, чтобы побыть со мной рядом, поговорить со мной, почитать мне. Как-то раз я спросила его, что такое эмпириокритицизм. Он ответил: «Когда научишься выговаривать, тогда я тебе объясню». Однажды я спросила его, что такое капитализм. Мы гуляли в Адлере, и впереди нас шли две симпатичные девочки. У одной из них в руке он увидел книгу «Двенадцать стульев. Золотой телёнок», и сказал мне: «Вот капитализм – это “Двенадцать стульев” и “Золотой телёнок”». Эту шутку я очень хорошо запомнила.

Когда я стала взрослой и вышла замуж, то мы с папой стали общаться ещё более тесно. Его отец – мой дедушка – купил мне кооперативную квартиру в Москве. Мы с мужем жили отдельно от мамы, и отец приезжал к нам. Ему тогда дали академический отпуск, чтобы написать книгу – соответственно, он очень много времени проводил в Москве, сидел в библиотеке и писал книгу.

Мы были очень близки, могли говорить о чем угодно. Папа обсуждал со мной самые разные вопросы. Как-то раз мы поехали с ним отдыхать в Эстонию. Мы сидели на деревянной лавочке, и он возмущался западными либералами. Он со злостью тыкал ножом в лавку, чтобы выразить ненависть ко всем либералам, которые считали, что с советской властью можно иметь дело.

Он общался с Ирой Уваровой и другими людьми, близкими к диссидентам. Однажды он привёз мне какие-то книжки, чтобы я их спрятала – какие-то записи по поводу Тынянова… Я спрятала и очень боялась. Мама ругала меня из-за этих книг, но все-таки разрешила хранить их.

Я вышла замуж. Евреи начали уезжать в Израиль. Мой муж, поскольку он был литовский еврей, естественно, присоединился к этим отъезжающим евреям. И вот в 1973 году, за несколько дней до Нового года, я приехала на сутки в Кишинёв – попрощаться с папой. Он очень переживал. Ему было очень трудно перенести мой отъезд. И вот тогда он мне сказал: «Я не знаю, как я кончу свою жизнь. Я ничего не могу тебе обещать». Тогда же он говорил: «Ты едешь на Ближний Восток. Там живёт самый мудрый политик». Я спрашиваю: «Кто же?» – «Анвар Садат». Папа «поставил» на него, что тот наведёт порядок. Мы попрощались. Прощание было чрезвычайно тяжёлым.

У папы была ещё одна дочка – Ольга от второй жены, которую звали Валентина Ивановна Иванова. Она была врачом психиатрической больницы в Кишинёве. Незадолго до 1983 они разошлись: она его бросила и уехала в Ригу. Но ещё до этого папа прислал мне письмо, где просил, чтобы я прислала деньги этой их общей дочери (которая была моей сводной сестрой) – якобы она занималась дизайном и ей нужна была швейная машинка. Я сумела переправить ей деньги, но с тех пор всякие следы её пропали. В Кишиневе были такие журналисты, Соломон Молдован и его жена Мила. Они были ближайшими папиными друзьями. Каждый день, который папа прожил после 1982 года, он прожил, думаю, благодаря этой семье. Так вот, они рассказали мне, что эта девочка, моя сводная сестра, исчезла примерно в 1981, папа искал ее и не мог найти.

Я много думаю о папе – чем старше становлюсь, тем больше думаю. Он был удивительный человек: удивительно скромный, тишайший, деликатный. Никому себя никогда не навязывал. Мой первый муж был вильнюсский еврей, музыкант, очень хороший скрипач. Когда мы ещё не поженились, я познакомила его с папой и в какой-то момент сказала: «Вы идите погуляйте, а я сделаю тут свои дела». Когда мы снова встретились, папа сказал: «Наверное, он очень хороший скрипач». Из этого я поняла, что интеллектуально он не произвёл на него сильного впечатления. Но он действительно был хороший скрипач.

Папа со всеми всегда разговаривал на «вы». Со своим зятем, со своими довольно близкими друзьями… Со своим близким другом историком Самсоном Абрамовичем Мадиевским он был на «вы», это я очень хорошо помню.

Как-то я должна была сдавать экзамен по научному коммунизму и попросила, чтобы папа как-то подготовил меня. Мы сели в скверике на Гоголевском бульваре и он объяснил то, что я просила, а потом сказал: «Всё, я больше не могу, я должен идти в Институт марксизма-ленинизма, у меня там встреча, остальное ты прочтёшь сама». Я пришла на экзамен. То, что рассказал папа, я пересказала замечательно, а то, что я прочла сама… Преподаватель спросил: «Как же так, такой резкий контраст между первым и вторым вопросом?» – но всё-таки поставил «четвёрку».

Папа очень-очень мной интересовался: как я себя чувствую, как дела в школе, что я читаю, что я смотрела в театре. Я всегда чувствовала его любовь, всегда. Не говорю уже о том, что он посылал очень много денег на моё содержание и воспитание, ни копейки не жалел. А когда я уже повзрослела, мы стали ещё больше общаться, ходить в гости. Он познакомил меня с театральным художником Ирой Уваровой, еще с одной своей приятельницей – театральным режиссером Юной Вертман. Водил меня по всяким своим знакомым.

Хочу сказать ещё о скандале с Володарским. Это невозможно себе представить, но в один прекрасный день, когда я была уже в Израиле, мне позвонил незнакомый человек, сказал, что его фамилия Володарский и у него есть привет от моего папы. Я говорю: хорошо, приходите. И в день между его звонком и визитом пришло письмо от папы, чтобы я никогда в жизни не смела пускать его на порог, что это подлец, который его, папу, погубил.

С.Э.: В каком это было году?

В.Л.: Где-то в 1982 году… Конечно, он ничего не рассказал о том, как заложил папу… Сейчас мой муж мне поможет, потому что он присутствовал при этой беседе.

А.Л.: Из его рассказов я понял, что то ли Анатолий Морицевич, то ли он сам каким-то путём добыл архивные документы (скорее всего ксерокопии) по его, Володарского, специальности – советско-иранским отношениям в 1920-е годы. Абсолютно не секретные. Но документы были архивными и разрешения на их вывоз не было. Володарский спросил Анатолия Морицевича, может ли тот помочь ему переправить документы на Запад. И тут Анатолий Морицевич выступил невероятным героем, он сказал «да». Он позвонил своей приятельнице в Москву по прямому телефону, она была советской сотрудницей французского посольства. Что было дальше, не очень понятно. Так или иначе, Анатолий Морицевич взял на себя эту функцию и даже открыто её выполнил. Когда Володарский стал уезжать, его «припёрли»: «Если хочешь уехать, скажи, откуда у тебя эти бумаги». В общем, он заложил Анатолия Морицевича, чего он не скрывал и мучился от этого…

В.Л: Не скажу, что он не скрывал.

А.Л.: Он не скрывал.

В.Л.: Я не согласна.

А.Л.: Потом, когда Анатолий Морицевич попал в беду, Володарский говорил: «Это я виноват». Сам по себе он был человеком не очень интересным для меня… он мучался мыслями обо всём этом. Вот то, что я могу сказать.

С.Э.: Эта сотрудница, которую Вы упомянули, должна была передать документы через дипломатическую почту французского посольства?

А.Л.: Секрет заключался в следующем. Вообще говоря, Анатолий Морицевич был очень осторожным человеком. Со своей дочерью в Израиле, то есть с Викторией, он переписывался при помощи этой дамы. Эта дама с диппочтой французского посольства отправляла его письма и кто-то там во Франции опускал их в почтовый ящик. Такие письма, как вы понимаете, никакого криминала не составляли.

В.Л.: Да не было никогда никакого криминала!

А.Л.: Разумеется, не было. Но он боялся отправлять письма напрямую. Почему-то он считал, что университетское начальство не знает, что у него дочь в Израиле. Хотя так или иначе он подписывал своё согласие на выезд дочери, и органы об этом знали. Кому эти органы рассказывали об этом в Кишинёве – это вопрос. Может, и никому. Не знаю. Но с Володарским он вдруг осмелел. Если с дочерью он даже переписывался через эту знакомую из посольства, то тут он позвонил по телефону сотруднице посольства, который, скорее всего, прослушивался. Возможно, он отвёз эти бумаги в Москву. По крайней мере, Володарский их в итоге опубликовал. Никого это особенно не волновало, пока Володарский не собрался уезжать. Когда же он стал уезжать, эту историю, видимо, передали в Кишинёвский университет…

С.Э.: Получается, что дама из посольства переслала документы за границу?

А.Л.: Да, да.

С.Э.: Значит, в КГБ прослушивали телефоны, раз там узнали об этом звонке. Почему они остановили Володарского только при выезде?

А.Л.: Всё очень просто. В этих документах самих по себе ничего нет. Ирано-советские отношения в 1920-е годы – что уж там могло быть, какой интерес они могли представлять для советской власти или для КГБ?! Сам факт переправки встал на повестку дня тогда, когда Володарский стал уезжать в Израиль. Вот тут его пришпилили, и он дал показания. А как известно, самое главное – это показания. Сами документы он потом ввел в оборот, опубликовал статью, я её читал. Ей-богу, ничего, представляющего широкий интерес, там не было. Я, конечно, не специалист по советско-иранским отношениям, но мне так показалось.

С.Э.: Так или иначе, когда Володарский приехал к Вам в гости, он признался, что выдал Миркинда?

А.Л.: В итоге он это сказал.

В.Л.: Вы знаете, это всё было так очень nonchalant [небрежно, беспечно – фр.], как говорят…

А.Л.: Не сходу он это сказал.

В.Л.: Он сказал это не сходу. И не «выдал», а «так получилось».

А.Л.: Все эти разговоры с ним продолжались три года. Но когда выяснилось, что у Анатолия Морицевича жуткие неприятности, то он мне сказал: «Я, конечно, виноват. Это из-за меня».

В.Л.: Я только знаю, что папа прислал мне письмо, чтобы я никогда в жизни на порог его не пускала и дел с ним никаких не имела. Такое письмо я получила от папы.

С.Э.: Понятно. Может быть, есть ещё что-то, что Вы хотели бы рассказать?

В.Л.: Могу сказать, что перед смертью папа прислал мне письмо – оно у меня есть – о том, что у человека очень мало степеней свободы. Но одна степень свободы – жить или не жить – у него есть, и он этой свободой пользуется. Так он как бы предупредил меня, что он уходит из жизни, собирается уйти из жизни.

С.Э.: Это было не спонтанное решение…

В.Л.: Нет. Я уже говорила, что когда я уезжала в 1973 году, он мне тоже говорил: «Ты меня бросаешь, без тебя мне будет очень плохо, Бог знает, как я кончу».

С.Э.: Когда его уволили с работы, Вы не обсуждали тему его отъезда в Израиль?

В.Л.: Конечно, обсуждали! Мой муж Саша по международному телефону умолял его, чтобы он подавал документы. Папа посылал обычной почтой свои бумаги, микрофильмы, книги для работы, свои статьи, чтобы всё это тут использовать. Но он подал слишком поздно, когда квоты на выезд резко сократили. Он категорически собирался ехать. Первый раз ему отказали, потому что он в 1940-е годы работал в Контрольном Совете по Германии. Это была первая причина. Что было дальше, я не очень знаю. Но, конечно, он хотел переехать.

С.Э.: Ему не разрешили выехать?

В.Л.: Не разрешили.

А.Л.: Я хочу здесь кое-что пояснить. Выезд в Израиль стал возможен в 1971 году. Это не объявлялось в газетах или по телевидению. Это был факт, который люди узнавали друг от друга. Но когда Вика приехала в Израиль и мы с ней познакомились, я написал Анатолию Морицевичу – это было в 1976 году. Я написал: если Вы уверены, что с Вами ничего не случится и Вы продержитесь на вашей работе до пенсии, то поступайте как хотите. Но если у Вас есть сомнения в этом (я же не знал, как он там живёт в Кишинёве), то Вам лучше выехать – чем раньше, тем лучше. Чем раньше Вы выедете, тем больше у Вас шансов встроиться в местную университетскую систему. Пока ещё возраст терпимый. Чем позже, тем хуже. Таковы были мои соображения. Но тонкость состояла в том, что в 1978 интенсивность подачи документов евреями для выезда в Израиль резко возросла. Во всех городах (возможно, даже включая Москву) началась реакция. Сначала она заключалась в том, что не было анкет, которые нужно было заполнять для подачи заявления в ОВИР. Начались очереди. Места в очереди стали продаваться.... Мне стало ясно, что в конце концов эта история с выездами вообще остановится. Всюду, а особенно в Одессе и Кишиневе, в ОВИРах творилось что-то невозможное, по крайней мере по сведениям, которые до меня доходили. Я в 1978 году говорил с ним по телефону. У него уже начались неприятности. Я сказал: «Подавайте заявление срочно, потому что потом Вы не сумеете даже его подать, а не то что уехать». Он сказал: «Ну да…» Но в общем, разумеется, ему уезжать очень не хотелось и он придумал, что он должен поехать в Москву и попрощаться с близкими друзьями. Так он оттянул это занятие на год. Подал он анкету в 1979 году, а в 1980 или 1981 резко прикрыли эмиграцию. Поток сократился. Поэтому я даже не могу сказать, отказали ему из-за Володарского или из-за Контрольного совета, или просто саму квоту на выезд из Кишинева сократили, условно говоря, с семисот человек до пятидесяти.

Было понятие «отказ». Люди, которые были в отказе, в основном не могли работать и оказывались, так сказать, между небом и землёй. Анатолий Морицевич не мог работать. Не знаю, на что он жил. Вторая его жена тоже к этому времени исчезла, не знаю, каким образом. Он оказался одиноким человеком с болезнью мочевого пузыря, что было очень мучительно.

С.Э.: После увольнения из Кишинёвского университета он уже нигде не работал?

В.Л.: Он говорил мне, что давал частные уроки английского языка маленьким детям.

С.Э.: Ну да, неофициально. А официально он никуда не мог устроиться…

В.Л.: Абсолютно. Он писал всюду, никто его не брал.

А.Л.: К 1983 году атмосфера стала мрачной и безнадёжной. Оставалось надеяться, что когда-нибудь что-нибудь изменится, но он был совершенно один… Может быть, если бы он жил в Москве, где у него было много друзей, всё сложилось бы иначе. Я не знаю, что было у него в Кишинёве, но в кишинёвской атмосфере он просто задохнулся и произошло то, что произошло.

С.Э.: У меня есть ещё такой вопрос: я слышал в ряде воспоминаний, что Миркинд, когда служил в Германии, участвовал в Потсдамской конференции и чуть ли не присутствовал на Нюрнбергском процессе. Есть ли у Вас какие-то сведения об этом?

В.Л.: В Потсдамской конференции он действительно участвовал. Я не знаю, что конкретно там происходило, но мама мне рассказывала, как они с папой ездили в Потсдам.

С.Э.: Именно во время Потсдамской конференции?

В.Л.: Да. Я так понимаю, что да. Что касается Нюрнберга – никогда об этом не слышала ни слова. Интересно ещё то, что у его отца – у моего дедушки – было три сестры. Две из них уехали в Англию, одна – в Палестину. А дедушка уехал в Россию.

С.Э.: В каком году это было?

В.Л.: В начале 1920-х. А в 1946 в Берлине к папе подошёл какой-то человек из английской делегации и сказал: «Мы, наверное, кузены». Видимо, у отца была табличка, на которой было написано, что он Анатолий Миркинд. Папа говорил, что он ужасно испугался, сказал «что вы, что вы» и убежал.

С.Э.: Родственники за границей – это было опасно?

А.Л.: Его бы немедленно отправили назад в СССР.

С.Э.: Виктория Анатольевна, ещё такой вопрос, был ли Ваш отец на фронте?

В.Л.: В 1944, когда родители поженились, его мобилизовали. Называлось ли это «фронт» – я не знаю. Я подозреваю, что в это время он учился в Институте военных переводчиков. Он полностью назывался ВИИЯ – Военный институт иностранных языков Красной армии.

С.Э.: Это было в Москве?

В.Л.: Да.

А.Л.: Это было самое лучшее учреждение в Советском Союзе по обучению иностранным языкам.

В.Л.: Мой папа этот институт окончил. Никаких его военных воспоминаний я не припоминаю. Знаю, что он ненавидел военную форму: мама рассказывала, что если он даже на пятнадцать минут приходил домой, он снимал китель, потому что он всё это ненавидел. Когда они с мамой поженились и он перевез маму в Москву, то после этого он уехал «по месту службы» – и так получается, что он учился в этом институте. Про этот институт он мне рассказывал сам, но когда именно он в нём учился, я не могу точно сказать.

С.Э.: Ваш отец учился в Московском Университете с 1939 по 1944 год. Почему его не взяли в армию во время учёбы? Ведь, как я понимаю, отсрочки тогда не было.

В.Л.: Потому что после Университета он стал учиться в этом Военном институте.

С.Э.: Я имею в виду более раннее время, например, в 1941 году. Он ничего про это не рассказывал? Может быть, он по здоровью не мог быть призван, из-за сильной близорукости, например?

В.Л.: Может быть. Он всегда был очень нездоровым человеком. У него был туберкулёз лёгких, у него был жуткий гастрит. Хотя он никогда на это не жаловался. Но вот откуда я об этом знаю: я всегда состояла на учёте в противотуберкулёзном диспансере, поскольку мой папа когда-то болел туберкулёзом.

С.Э.: В Кишинёв Миркинда перевели в 1948 году?

В.Л.: Не могу твёрдо сказать, но думаю, что да.

С.Э.: Он не рассказывал, связано ли это было, например, с борьбой против космополитизма? Всё-таки из Москвы в Кишинев – не самый лучший вариант…

В.Л.: Не знаю, связано ли это с борьбой против космополитизма, но это связано с обычным банальным антисемитизмом. Во всяком случае, он всегда так говорил.

С.Э.: Так или иначе, он хотел продолжить учиться, но ему не дали поступить в дневную аспирантуру?

В.Л.: Не дали. И сказали (мама в своё время очень любила это рассказывать, потому что меня тоже потом не взяли в аспирантуру): «Вы такой способный студент, что и в заочной аспирантуре напишите диссертацию».  

С.Э.: Спасибо огромное за интервью.

фОТОГРАФИИ ИЗ СЕМЕЙНОГО АРХИВА В.А. ЛИБИН (МИРКИНД)

Отец Анатолия Морицевича Миркинда - Мориц Борисович Миркинд.1960-е годы.

Мать Анатолия Морицевича Миркинда - Фаина Аркадьевна Миркинд (Басина)

Анатолий Морицевич Миркинд и Мальвина Юрьевна Миркинд (Плоткина). 1946 год 

Анатолий Морицевич Миркинд с дочерью Викторией, 1946 год

Дочери Анатолия Морицевича Миркинда - Ольга и Виктория (справа). Середина 1960-х годов

Анатолий Морицевич Миркинд принимает экзамен. Конец 1960-х годов

Шарж на Анатолия Морицевича Миркинда, сделанный студентами. Конец 1960-х годов

Оригинал статьи здесь: 

https://istorex.ru/page/libin_mirkind_la_ya_mnogo_dumayu_o_pape__chem_starshe_stanovlyus_tem_bolshe_dumayu?fbclid=IwAR1LvfHSS97YEOkf0fnEcGxOS_0LtQE4aLXs3DL4w3gr9bYc-xstf-APSno