Райлян Татьяна Ивановна, 1942 г.р., Кишинев

Татьяна Ивановна, расскажите, пожалуйста, где, когда Вы родились? Расскажите о своих родителях, братьях и сёстрах.

Мой отец – Райлян Иван Дмитриевич родился в Аккерманском уезде, в селе Суюндук в 1906 году. Тогда это была российская губерния. Когда он немножко подрос, его родители, родители моего отца решили его отправить на учёбу в Кишинёв. Было ему тогда где-то 8-10 лет. Отправили его к одному предпринимателю на учёбу. Но тот человек очень полюбил моего отца. Он его воспитывал как сына, отправил учиться в Ясское коммерческое училище. После его окончания отец работал в Кишинёве.

Я, к сожалению, не помню фамилии того человека. Мой отец сначала был коммивояжером, помогал своему приёмному отцу, очень много разъезжал по другим странам. Он был, и в Румынии, и в Венгрии. По-моему, этот человек был связан с бывшим мясокомбинатом.  Первая жена моего отца рано умерла, и он долгое время был вдовцом. Потом он женился на моей маме.

Чем занимались родители отца?

Они были крестьянами. У них было в семье пять детей, и они всех куда-то отправляли. Дядю Серёжу отправили в Москву. А когда Молдова была то ли оккупирована, то ли воссоединена с Румынией, так получилось, что папа с тётей Ириной остались на территории Румынии, а остальные остались на территории Советского союза. Потому что так территориально получилось. Папа с тётей Ириной оставались в Кишинёве, а остальные были на Украине. Семья была разделена.

Отец моего папы умер где-то в 1921 году, а его мама - в 1946 году, после того, как моего отца арестовали.

Семья вашей мамы откуда?

Моя мама была уроженкой города Тирасполь. Но мамины родственники жили и в Эстонии. Мамин отец был моряком, и его переводили с места на место по службе. Вместе с родителями она переехала в Кронштадт. Во время Первой мировой войны мой дедушка, отец моей матери, погиб. Погиб в первый же год войны. И маму с её сестрой воспитывала моя бабушка. Бабушка возила их из одного города в другой. Не знаю, по какой причине. В конце концов, они на долгое время остались жить в Оренбурге. Потом мамина старшая сестра вышла замуж за военного, за НКВД-иста, и их перевели в Казань.

Когда в 1940 году советские войска вступили в Молдавию, мамину сестру и её мужа перевели в Кишинёв. Моя мама тоже с ними поехала. Их определили на жительство к моему отцу. У моей мамы тоже первый муж погиб, он был лётчиком. Моя мама закончила курсы медсестёр РККА (Рабоче-Крестьянская Красная Армия – а.т.) и работала вольнонаёмной в воинской части НКВД. Когда их поставили на учёт и определили на постой, она познакомилась с моим отцом. Они нашли общий язык и поженились.

Когда началась война, дядя Миша (муж старшей сестры мамы – а.т.) сразу был отправлен на границу. А мамина сестра, тётя Зина, решила эвакуироваться, потому что немцы очень быстро наступали. В эвакуации ее следы навсегда потерялись.  И дядя тоже погиб, без вести пропал. Сколько мы потом ни искали, никого не нашли.

После того, как мама с папой поженились, естественно,  мама была беременна мной и никуда в эвакуацию не могла ехать, и они остались в Кишинёве.

Вы войну помните?

Время войны я не совсем помню. Единственное помню, что у нас была маленькая собачка, и когда были воздушные налёты, она бежала первая в погреб.

Где находился ваш дом в Кишиневе?

Дом у нас был в центре города Кишинёва, где Чуфлинская церковь. Этот дом до сих пор стоит там. В доме было три квартиры и еще пристройка. Большой дом был. Так как отец был состоятельным, то у нас был водопровод. В то время Кишинёв был практически без воды.  Мой отец не служил, ни в румынской, ни в российской армии. После того, как в 1944 г. окончательно освободили Кишинёв, мой отец устроился работать снабженцем. Он не был военным - он закупал.

Не знаю в связи с чем, по доносу в 1946 году его арестовали и осудили как врага народа. Дали ему пять лет тюрьмы. Тот период с 1946 по 1949 я тоже плохо помню. Помню, что я не нуждалась, моя мама работала в железнодорожной больнице. И даже в 1947 году, когда был голод, мама получала на меня паёк. Моя тётя (папина сестра) работала на мясокомбинате, он тогда назывался бойней.

Перед самой депортацией я серьезно заболела. Мне было где-то шесть лет, и я тогда сильно переболела скарлатиной. Мама очень боялась осложнений.

Во время войны отец чем занимался?

Он торговал, как и до войны. У нас в доме был магазинчик. Помню, что мы воду продавали. Вино у нас было, подвал большой. Помню, как приходили люди с ведром, я открывала им краник и наливала воду, а они мне платили деньги.

Когда вашего отца арестовали, ваш дом конфисковали?

Нет, всё оставили. Только отца арестовали. И мы жили в своём доме до 1949 года.

Что произошло 6 июля 1949 года?

Ночь, когда за нами пришли, я очень хорошо запомнила.  Почему – не знаю. Не могу понять. Помню, что поздно ночью меня разбудила мама и стала одевать. У нас ночевала папина сестра – тётя Ирина. К нам пришли люди в форме. Но я не помню какой-то злобы. Мама нагрузила полный грузовик всего, что могла. Нам разрешили взять вещи. Не знаю, может знакомые мамы были, или тёти Ирины. Знаю, что она взяла, и перину, и тёплые вещи, и посуду даже. В общем, всё, что могла. Она даже успела зарезать двух гусей, засолить их, чтобы взять с собой. А потом, когда нас загрузили, я спала и уже не помню, что было дальше. Нас отправили с кишинёвского вокзала. Знаю, что там внутри стояла то ли керосинка, то ли печурка, и мама подкармливала соседей по вагону нашими гусями. Тётя Ирина нам ещё принесла еды. Нам разрешили взять. Период поездки я не очень хорошо помню.

Куда вас сослали?

Нас привезли, - это я очень хорошо запомнила,  - в город Спасск, Таштагольский район, Кемеровская область. В этом городе в основном были лесозаготовки и золотые прииски. Нас туда привезли, было очень холодно, уже снег лежал. Всех сгрузили в бараки. В первый же день, в бараки явились жители Спасска, туда пришла и главный врач больницы и сразу спросила: есть ли медики? Мама, естественно, сказала, что она медик и работала…

Её взяли на работу в больницу в первый же день. У неё не было документов, и её взяли санитаркой. Но она помогала хирургически, на вызовы выезжала. Больница была не очень большая. В первый или во второй день старшая сестра больницы, тётя Валя, взяла нас к себе на квартиру, и мы у неё жили. У мамы были какие-то деньги, которые она успела захватить, и мы купили домик. Мы там жили, мама работала в больнице. Это такие детские воспоминания. А уже в 1951 году, когда отец освободился, он приехал к нам.

Где он сидел?

У нас, в Кишинёвской тюрьме. Он сидел здесь пять лет. Знаю, что его судила Тройка.

Потом, когда он освободился, приехал к нам, побыл месяц с нами. В Спасске особо не было работы, и он уехал с районный центр, город Таштагол. Он был хорошим механиком и его буквально сразу устроили на работу в шахту. Он был бригадиром горноспасателей. Там добывали руду. Этот комбинат относился к Кузбассу.

Мы переехали к нему, жили на одной квартире, потом на квартире у начальника его участка. Через два-три месяца нам дали отдельное жилье. Квартира по тем временам считалась благоустроенной. Это было в 1951 году. Нас поселили в центре города, на улице Октябрьской. Дом был трёхэтажный, с отоплением, водой. В общем, хорошее жильё. Мама опять устроилась в районную больницу, только уже сестрой. И так мы жили до 1956 года.

Была комендатура? Надо было регистрироваться, отмечаться?

Дело в том, что мы жили на втором этаже, но он считался как первый, потому что там был цокольный этаж, а над нами жил зам.начальника местного НКВД – дядя Витя Будыгин. Мама дружила с его женой, а мой отец дружил с дядей Витей. Потому что дядя Витя во время войны в Венгрии, Трансильвании был, и отец мой как раз в то время по тем местам ездил... В общем, они нашли общий язык. Поэтому не знаю – отмечались или нет. Я не могу вам сказать.  Ну, то, что мы невыездные были, - это сто процентов. Отец тоже, если воссоединился с семьёй депортированных, стал таким же. А в отношении комендатуры - не знаю.

Отец работал с 1951 по 1956 в шахте в спасательной бригаде. В 1956 году была полная амнистия. Год спустя, в 1957-ом, мама отправила меня к тёте в Кишинёв, потому что у меня было неважно со здоровьем. Мама осталась с отцом. После амнистии отец сначала был народным заседателем в Таштаголе, потом был депутатом районного совета там же. Мама в 1959 вместе с моим братом приехала в Кишинёв. А отец там оставался до 1961 года.

Брат родился в Таштаголе в 1953 году, но, к сожалению, он пропал без вести здесь в Кишинёве. Сколько мы искали его тогда, в 90е годы.

Вы в школу там пошли?

Сначала в Спасске пошла в школу. Там закончила первый и второй класс. А когда мы переехали в 1951 году, я уже пошла в школу в Таштаголе. Я русский язык знала. Мой отец прекрасно знал русский, мама – русская. У меня проблем не было. Мой отец так был  обижен на всех, за то, что его тогда так предали, что, когда он вернулся в Кишинёв, он ни с кем не разговаривал на румынском. Он хорошо знал румынский язык, но ни с кем не разговаривал - только на русском говорил, читал, писал.

А он считал, что его предали?

Не знаю, не могу сказать. По доносу. Дело в том, что он помогал людям, когда были послевоенные закупки фуража, кому-то немножко снижал цену и т.д. Наверное, были завистники. Знаю, что по доносу арестовали его без суда и следствия. “Тройка” судила, и всё. “Тройка” она там не сильно разбиралась.

А я с 1951 года училась в школе. Насчёт отношения ко мне, как дочери врага народа, могу только сказать, что в школе я была ассистентом знаменосца. Когда были торжественные заседания, всегда пионеры шли с красным знаменем. Вот, я была всегда там. В знаменосцы я по росту не подходила, но была ассистентом знаменосца. То есть не чувствовалось негативного отношения. Потом приняли меня в комсомол в Таштаголе. До этого я была старостой класса. Поэтому я говорю, что не чувствовалось ущемления.

Что за люди жили в Спасске и Таштаголе?

Очень порядочные люди. В основном это шахтёры. Честно говоря, мы, - депортированные, моя семья, -  жили гораздо лучше, чем некоторые местные. У нас соседка была, тётя Вера Киреева, у них было семеро детей, у них на столе была только картошка, и из чёрный хлеба делали похлебку - тюря называлось. Сколько раз мама подкармливала их. Тяжело жили люди.

Папа там дружил тоже с депортированными. Там были тётя Клава и дядя Миша Морарь, они тоже отсюда были. Были там и другие депортированные из Молдовы. Был там заслуженный деятель культуры Глеб Чайковский, но он умер уже. Он преподавал там, в музыкальной студии. Он в Кишинёве был режиссёром чего-то. Была там немка – преподаватель немецкого языка. Она тоже была из Кишинёва. Был у нас в Кишинёве такой миллионер при румынах, потом его подняли в 1949, и он жил тоже в Таштаголе. Не помню его имя. Меня не интересовало ничего такое. Знаю, что мама говорила, что он миллионер. В основном поднята была интеллигенция из Кишинёва. А почему мою маму подняли – это непонятно. Позже мама говорила, что возможно это из-за того, что её семья пропала без вести, может из-за отца. Мы до сих пор не знаем почему. Я пыталась узнать.

У нас только господин Гимпу (лидер Либеральной партии  Молдовы – а.т.) может поднять архивы и узнать, а остальные никто ничего не знает и не говорит. Мама догадывалась, кто донос написал. Соседи на нас написали донос. Но у меня не осталось негативного отношения.

А вот в Кишинёве я не встала на учёт как репрессированная. Когда приняли закон о репрессированных, - что там положены льготы, - я пошла в примэрию … ещё при господине Урекяну (мэр Кишинева в 1994-2005 гг.  – а.т.). А там одна мамзелька, извините меня… Я ей стала на русском говорить, а она мне фыркнула на молдавском и говорит, мол, вы ещё молодая, нечего вам тут брать. В общем, я ничегошеньки не получила. Единственное что я получила – это установку телефона, в Кишинёве тогда было трудно с телефонами.

Сколько населения там было?

Не помню, но город приличный был. Комбинат был большой, ТЭЦ была большая, железная дорога. Но высшее образование там нельзя было получить. Только школа была. А если нужно было получить высшее образование, то надо было ехать в бывший Сталинск, теперь это Новокузнецк, или в Кемерово. В принципе, меня из-за этого и отправили в Кишинёв, мама не хотела отправлять меня в  другой город.

Был там у нас ещё большущий дом культуры. Я таких домов культуры даже в Кишинёве не видела. Спортивный зал был, кинотеатр. Различные спортивные кружки были. Там две школы десятилетки были. Нашу школу построили в 1951 году, когда я вернулась в Кишинёв, я плакала. У нас отличная школа была – красивая, большая, большие светлые классы, большие коридоры и раздевалки. И качество преподавателей было отличное. В Кишинёве тоже были очень хорошие преподаватели. Сейчас всё совсем по-другому.

После возвращения из Сибири вы продолжали учёбу здесь?

Да.

Вы помните смерть Сталина?

Помню, очень хорошо помню. Утром, когда я проснулась, мне нужно было пойти в школу, а мама говорит, что умер Сталин. А мне сначала было как-то всё равно. Ну, умер и умер. А потом уже в школе, когда мы пришли, там объявили траур, отправили всех к памятнику Сталину, который был в центре Таштагола. Большой митинг там был. И действительно, когда зачитали о смерти Сталина, люди плакали, очень плакали. Именно траурное, очень тяжёлое было чувство. Все боялись того, что будет дальше.

После смерти Сталина что-то изменилось в жизни вашей семьи?

Единственное, что изменилось, это то, что в 1956 году нас освободили. Но это уже позже, а сразу не почувствовалось. А вообще как раньше было, так и жили дальше. Может быть, смерть Сталина почувствовалась где-то в больших городах, хотя люди плакали очень, переживали. Действительно было искреннее горе. Это видно было.

Вы переписывались с кем-то из Кишинёва?

Переписывались с тётей. Она присылала нам посылки. У меня там были две подружки, которые, то со мной дружили, то с другой девочкой. И вот приходит ко мне посылка от тёти, я достаю оттуда сухофрукты, и тут же моментально они ко мне прибегают. Это такое детское воспоминание. Орехи нам тоже присылали.

Кстати говоря, у нас было очень хорошее снабжение в Таштаголе. Постоянно были китайские яблоки, мандарины. Голода я там не помню. У нас была корова, свинья, огород. Мама ещё помогала соседке.

Там был чёрный хлеб, а белого не было. Когда в Кишинёве после того я ела белый круглый хлеб, он мне казался печеньем. Помню как там, в Таштаголе наши соседи, у них было семь детей, крошили чёрный хлеб, поливали подсолнечным маслом и лук резали туда. Я обычно садилась туда к ним, и мама меня ругала потом. Говорила, что дома есть еда, а я хожу у людей ещё отнимаю. А ещё сейчас вспомнила, что там очень вкусная картошка была - крупная, рассыпчатая.

Праздники там справляли?

Праздновали, да, все праздники отмечали.

Семья у вас религиозная была?

Нет. У меня и отец, и мама атеисты. В принципе в церковь в Кишинёве мама могла зайти, как принято. А отец вообще не посещал. У него и родители не были религиозными.

Сестру отца не поднимали?

Нет, она осталась жить здесь. Наш дом конфисковали, нам пришла бумага, что мы должны выкупить его. Но я уже не помню,  в чём суть была. Там мы уже не жили. Когда мама приехала, сначала мы остановились у моей тёти, но она любила выпить. У мамы и папы были какие-то деньги, и мы купили дом в Кишинёве. У отца ещё две сестры были: тётя Соня и тётя Ганя. Они жили на Украине. Их тоже не поднимали, никто их не трогал.

Отец после ссылки в Кишиневе где работал?

Работы особо не было, и он устроился в ЖЭК слесарем. Потом через какое-то время он тяжело заболел и практически семь лет был парализован. Умер он в 1972 году.

Мама в 1971 году умерла. Она не работала, вышла на пенсию.

А вы где учились, работали?

В Кишинёве я закончила школу. Училась в 10-ой школе. Потом училась заочно в Тираспольском педагогическом институте. Долго время я работала в управлении культуры Кишинёва при курсах машинописи. Я там преподавала.

После Сибири Вам кто-то напоминал о Вашей депортации в какой-либо форме?

Ещё как напоминали. Считали, что мы чуть ли не уголовники, что отец сидел в тюрьме.

В Сибири было гораздо лучше, там никто не вспоминал, как здесь вспоминали. Здесь нас упрекали в этом. В основном соседи это делали. Я одно время работала в Ленинском военкомате и работала на секретной работе, меня отправляли в допуск. Никто ничего  не сказал о том, что я была депортирована, хотя они проверяли.

В партию вы не вступали?

Нет, в партию не вступала. Я работник культуры, а у нас председатель нашего профкома в партию даже вступить не могла. Не давали мест.

А вы в семье говорили о том, что с вами случилось?

Моя мать немножечко побаивалась, она вечно говорила не трогать того, этого не говори. Она боялась этих репрессий. Потому что она пережила 1937 год, не забывайте, что в России творилось. Она дрожала за своего мужа и за мужа сестры. Это время очень тяжело она пережила. Поэтому она немного побаивалась насчёт этих дел говорить.  А отец обиделся на молдаван, потому что столько им помогал, и друзьям, и вообще. Он потом только на русском языке говорил. Читал и писал очень хорошо на русском. Дело в том, что его воспитывал предприниматель, который был русским,  и мы жили в русском окружении. На улице Кавказской, возле Чуфли в основном жило русскоязычное население: евреи, армяне. Да и Кишинёв в то время был населён практически русскими. Русские и евреи были. Греки еще жили. У папы был друг грек. Это потом, когда началось развитие Кишинёва, стали привозить из пригородов…

Какое у вас отношение к переменам конца 80-х – 90-х годов? Как вы восприняли распад СССР?

Очень плохо восприняли. У меня была неплохая зарплата, была возможность подработать дополнительно. Моя дочка бесплатно занималась плаванием и училась в художественной школе, тоже бесплатно.  Она со спортивным плаванием объездила практически пол Союза, и мы точно так же. Отдыхали, и в Сочи, и в Ялте. Было, конечно, негативного много. Но больше было, всё-таки, положительного.

Как вы бы охарактеризовали советскую власть?

Даже те негативные вещи, высылки, я считаю, что это естественно. Каждое государство имеет право на какие-то эти самые… Конечно, когда лес рубят, щепки летят. Было много и предателей. Но, ни я, ни мои родители никогда, ни на кого не злились. Было хорошее отношение со стороны именно властей там, где мы жили. Конечно, за всех я не ручаюсь, но в основном (и многие) относились хорошо. У нас тётя Клава и дядя Миша Морарь построили там дом, кем они работали - не знаю. Единственное, что я знаю, что они были староверами. Их тоже выслали по доносу. У них был большой дом в Кишинёве, и брат дяди Мишиного отца хотел получить дом и написал донос, что они староверы.

Относились к нам там хорошо, друзья хорошие были, я училась хорошо. Если сравнивать мою жизнь с жизнью тех, с кем я училась, то например, там была такая Варя Козловская. В Сибири снега тогда были и морозы. А этой девочке не в чем было ходить в школу. Так ей выдали ботинки армейские. Были там соседи, которые еле-еле сводили концы с концами. Послевоенные годы. Люди без образования были, работу не могли найти. Да и какое там образование? Там была школа, райком, больница и комбинат.

Когда вы замуж вышли?

В 1962 году. После приезда отца. Но я очень быстро разошлась с мужем. У меня одна дочь есть.

Какой был самый счастливый период вашей жизни?

Не знаю. Наверное, когда родилась дочка, когда она замуж вышла, когда появились внуки.

Детство, конечно, было счастливое. Мы ездили в пионерские лагеря.

В разговор вступает дочь Татьяны Ивановны - Нелли:

Можно я добавлю? Я же росла с бабушкой и дедушкой. Мама может кое-что упустила.

И бабушка, и дедушка мне много чего рассказывали. Бабушка много со мной проводила много вечеров, потому что я в садик не ходила, так как была болезненной.

Бабушка рассказывала, что накануне ссылки её предупредили. Пришли сотрудники НКВД, которые работали с её деверем, и сказали: “Надя, собирайся. Бери тёплые вещи, еду, документы и ценности”.

Когда они ехали, её передавали (как по эстафете – а.т.), ей дали какую-то бумагу и сажали её туда, где была теплушка – это там, где была печка. А вагоны не все были с печками. Долго стояли на станциях. А когда они приехали в Сибирь, были уже морозы. Так вот, когда бабушка с мамой ехали, они были в тепле. Там, где теплушка – тепло сидеть, а дальше, ближе к стенам вагона -  холодно, был иней даже. Были вагоны, где не было этих теплушек. Бабушка говорила, что погибали люди. Они видели, как выносили этих людей.

Бабушка рассказывала, что постоянно к этому поезду прикрепляли вагоны из Украины, из Прибалтики. А когда поезд останавливался, они выходили за горячей водой. Она говорила, что люди тянулись друг к другу, были дружные, переживали, потому что некоторых переводили из вагона. Если были дети маленькие, то могли посадить в вагон, где было тепло и забрать человека, который болел, но у него не было ребёнка и отправить его в другой вагон. Все боялись, потому что в вагонах, где не было печек, люди простужались и по дороге погибали. Бабушка говорила, что их кормили по дороге.

Ехали туда несколько месяцев, когда приехали, там уже дети в школу ходили. Лежал снег и был мороз. Из Таштагола в Спасск людей везли на лошадях, на санях.

Я ещё очень хорошо запомнила, что бабушка была благодарна за то, что когда они прибыли на перрон, то там уже стояли местные люди и встречали их. Отбирали тех, у кого были дети, кто был слабенький, забирали их на квартиры. А уже кто посильнее был, у кого повзрослее были дети, тех отправляли в бараки.

Бабушка ещё говорила, что она заболела и мама тоже. И вот этот главврач, старшая медсестра, они их выхаживали. Бабушка не сразу встала и пошла работать, они их выхаживали и кормили. Потому что они не знали где что можно купить.

А вот что касается дедушки, он умер, когда мне было восемь лет. Но он мне тоже рассказывал. Он не воевал, но был в румынском продотряде, он там был снабженцем. С ружьём он не ходил, но работал на армию во время войны. Они боялись какое-то время, и у мамы остался страх по этому поводу.

Когда моего дедушку посадили, он до этого был предпринимателем, он был достаточно прогрессивным, и я бы сказала даже бойким. И там, когда он сидел в этой тюрьме, он видел доносы, которые написали, - их написали наши соседи. Именно те люди, которым он действительно помогал и во время войны, и когда был голод. Когда было тяжело, он соседям помогал продуктами. Он переступал через свою жадность и помогал людям, поэтому он был очень обижен. Он был обижен из-за того, что он переступал через себя, чтобы помочь человеку. Он не был сильно щедрым, рубашку на себе не рвал, это однозначно. Но когда были тяжёлые условия, он помогал. Он остался обиженным, потому что он видел фамилии тех, кто писал доносы.

И кроме того, когда дом вроде как конфисковали, там была такая хитрая штука. У них эти документы и по сей день есть на руках, то есть румынская купчая по всем правилам, со всеми марками. Дедушке в Таштагол пришла бумага, чтобы он выкупил дом, но  он был невыездной. Бумага то пришла, а выкупить он не мог, не по причине денег, а потому что не имел возможность приехать в Кишинев. И в результате, произошло так, что он нарушил условия, и соответственно дом пошёл с молотка.

Когда мы пытались поднять документы, мы хотели узнать что можно, что нельзя. Дом жив ещё, там подвалы были большие, потому что дедушка был состоятельным человеком. И когда мы хотели его вернуть, там был офис «Ласточки» (когда Снегур находился у власти, была партия «Ласточка»). И когда я поднимала архивы, мне говорили, что на этот дом уже человек 20 смотрят. Меня это очень удивило. Видимо не совсем правильно его тогда продали.

Я жила с бабушкой и дедушкой, и я застала ещё то время, когда нам кричали, что мы уголовники. Мне, маленькому ребёнку кричали: уголовники! Тогда мы на Скиносах жили.

А там откуда узнали?

Видимо когда ты становишься на учёт или прописываешься в квартире, … я думаю, что это от властей шло. Бабушка с дедушкой не рвали на себе рубашку и не кричали, что они репрессированные. Я помню, что такая была сложная ситуация - с одной стороны кричали: “Уголовники!”, а с другой: “Rus, rus - paparus”. Помню, мой дедушка был парализован, и бабушка тянула на себе всё. Идёт она с коромыслом с родника, подходят соседи и землю кидают в эту воду. Это я запомнила очень хорошо. Я выросла на других убеждениях. Но примечательно то, что, ни бабушка, ни дедушка не настраивали меня против власти.

Первое моё образование было медсестринское, и я хотела поступить в больницу МВД, там была анкета, там нужно было указать - были ли родственники репрессированы, а я скрыла. Тогда они проверили, вызвали меня и поставили на мне крест. А второй раз, когда мне это откликнулось – это когда я хотела поступить на факультет журналистики, и тоже самое случилось. Я в анкете не указала, хотя должна была уже после первого опыта. А уже потом когда поступала, научилась и все писала.

Почему меня удивляет Гимпу? Я просто хотела поступить на работу, и меня не приняли, потому что у меня были родственники репрессированы. А он закончил юридический факультет с целым шлейфом репрессированных.  Но я знаю, что поступить на юридический факультет без рекомендации комсомола и парторганизации было невозможно.

Бабушка с дедушкой, конечно, боялись. Они боялись конфликтовать. Больше всего они боялись соседей. Не власти, а именно соседей. Боялись, что они что-то не так скажут, и те запишут. Дедушка был депутатом, народным заседателем, но он даже это боялся говорить. Мамин брат был помладше и когда вернулся сюда, он больше вращался в молдавской среде, говорил по-молдавски. Его тут сильно мучили. Не там, в Сибири, а здесь в школе ему тыкали тем, что он был репрессирован.

А мои соседи сначала кричали, что мы уголовники и репрессированные, а потом взяли флаги и начали бегать с Рошкой (лидер молдавского Народного Фронта в начале 90-х – а.т.) на пару. И я всё время поражалась: как так? Ты вчера кричал репрессированные негодяи, а завтра ты уже говоришь, что они хорошие?!

Спасибо большое за этот замечательный рассказ.

Интервью и литературная обработка Алексея Тулбуре

Транскрибирование — Татьяна Булгак

Интервью от 28 апреля 2013 г.

Транскрибирование от 19 марта 2014 г.