Похила (Тырновецкая) Елена Николаевна, 1944 г.р., с Гашпар, Братушанского (Единецкого) района  

Елена Николаевна, расскажите, пожалуйста, где и когда вы родились, кто были ваши родители, большая ли была семья?

Похила  - это моя фамилия по мужу, а моя девичья фамилия Тырновецкая. Родилась я в 1944 году в селе Гашпар, тогда это был Братушанский район, сегодня это Единецкий район. Родилась я 16 мая 1944 года, а праздную день рождения 3 июня, так как была война допускались ошибки (при документальной регистрации дня рождения – а.т.).  До 1949 года мы жили в Гашпаре. Маму мою звали Надежда Федоровна Тырнавецкая (в девичестве Андрух). А папа Николай Георгиевич Тырновецкий. Это единственная такая фамилия в селе Гашпар.  По семейному преданию наша семья, - не знаю насколько это правда, - происходит от поляков. Тырновецкий  - это польская фамилия.

Чем занимался ваш отец?

Начнем с того, что мои родители очень рано поженились, моему отцу было 18, а матери 17 лет.  После свадьбы, как это было принято в селе, они получили какую-то долю земли от своих родителей. Получали в наследство что-то и от родителей жениха и от родителей невесты.  В первые годы занимались обработкой того, что получили от родителей, потом стали расширять хозяйство.

Сначала занимались исключительно обработкой земли, потом папа купил магазин. Это я не знаю, когда это было, но точно когда первый раз пришли румыны (до 1940 г. – а.т.). Магазин был прямо в нашем доме. Продавали всего по чуть-чуть.

Дом построили сами?

Дом моим родителям достался от моего дедушки  после свадьбы. Ему же мои родители построили в нашем же дворе жилье поменьше. Договорились, что молодожены будут жить в большом, хорошем, как говорили, доме, а дед в маленьком домике. Но мои родители дедовский дом, поскольку он был все-таки старый,  разрушили и построили новый.

Т.е. папа занимался сельхоз работами и заведовал лавкой.  А мама?

Мама была домохозяйкой. Помогала папе в поле и в магазине.  Работали они очень много, люди были очень трудолюбивые. Я вам рассказывала, что родилась в мае, а уже в июне надо было выходить на жатву. Жали пшеницу серпом. Так вот мама выходила работать в поле и меня брала с собой, потому что она кормила меня грудью и оставлять дома не могла. И вот таким образом я «участвовала» в уборке урожая. 

Это был 44-ый год. Скажите, а ваш отец не участвовал в войне на чьей-либо стороне?

Нет. Не знаю каким образом, но он не служил. Насколько мне известно, он не был ни в румынской, ни в советской армиях.

Расскажите о ваших братьях, сестрах.

Сестра Нина на десять лет старше, с 1934 года. К 1949 году она закончила 7 классов. Потом один мой братик, который родился в 1936-м, умер в 1942-м. Мы подозреваем, что у него был простой аппендицит, но, поскольку была война, спасти его не смогли. У меня еще один брат старший, Василий,  1940-го года рождения. После депортации в Сибири у меня родился еще один брат в 1951 году.

 Сколько земли было у ваших родителей?

По тому, что мы нашли в архивах, данные просто смешные. Мой двоюродный брат написал книгу “Gaspar – vatra parinteasca”.  И у него эти данные приведены. Я с сестрой потом разговаривала и говорю: «За что же нас в Сибирь увезли, если за нами там числилось две курицы и три цыпленка?»

На самом деле к тому, что дали моим родителям их родители после свадьбы, а это было по два гектара с каждой стороны, т.е. 4 га, папа еще прикупил много земли. Сестра вспоминает, что еще под  Тетрошикой у нас была земля, под  лесом два надела, там три надела, там … Насколько помнит моя сестра, у нас должно было быть от семи до девяти, а может и больше га земли.

Что еще из имущества?

Были у нас две коровы. Но когда нас забрали в 1949 г. у нас была корова и теленок. Так как был голод 47-го, немножко поубавилось всего. Было также 10 овец, 4 поросенка. Ну, была лошадь, плуг, борона, телега, сани. Все это было.  Веялки не было. Отец рассказывал, что мы ее нанимали, там был Антонюк один из села, он имел веялку, и люди к нему обращались.

Огромная разница получается между тем, что вы помните о вашем хозяйстве и архивными данными.

Я вам скажу почему. Папа мой убежал, когда к нам пришли (6 июля  1949 – а.т.) и прочитали, что мы подлежим депортации.

Расскажите об этом подробнее.

Накануне папа вечером пришел домой, а он с кем –то встречался,  что-то они там выпивали и говорит маме: "Надя, нам надо бы бежать. Мне подсказали, между прочим, подсказали люди военные и не молдаване, а именно русские, что  мы в списке на депортацию". А мама махнула рукой:  ах, мол, выпил лишнего и болтаешь лишнее, ложись и спи. Мы, дети,  уже спали. В селе ложатся и встают рано. 

В  4 утра нас разбудили, прочитали нам бумагу, что мы подлежим депортации.  Я помню, был один военный, офицер, был также солдат, он был моложе,  с ними была женщина из Братушанской прокуратуры, как я понимаю (папа после нашего возвращения из Сибири говорил как-то, что видел ее, она работала судьей в Единцах), и  был один сельский активист. Кто он я не могу сказать, фамилию его не знаю. 

Папа мой шепнул маме, что он попытается убежать (в 40-м было так, что если не заставали дома главу семьи, то семью не забирали). Если, - сказал он, - я смогу спасти вас, значит я спасу, если не смогу, то не бойся, я семью не брошу.  Папа был здоровяк, весил в то время 96 кг (потом увидите фотографии из Сибири, там он похудел на тридцать с чем-то кг).

К чему я это, у нас был такой коридорчик маленький, комнатушка и там форточка. Он в эту комнатушку забросил незаметно какую-то  обувь и говорит: «Ой, не нахожу свою обувь, не нахожу, где она?» Зашел туда и через эту узкую форточку мужчина 96 кг протиснулся. Весь, конечно, поранился, но убежал. Прятался он где-то у соседей, даже у тех людей, которые ставили подписи под этим списком (список на депортацию – а.т.), в других местах. Никто не знал где он прячется, был июль, кукуруза была высокая… 

Вас забрали без отца?

Да, но из-за того, что папа убежал нам  не разрешили брать ничего. Сестре моей было 15 лет, брату - 9 и мне - 5. Нам сказали так: заберете столько, сколько успеет 15-летний ребенок загрузить. А что может загрузить 15-летний ребенок?! Каса Маре, там где у людей в селах обычно что-то хорошее храниться,  сразу  была закрыта. Туда уже доступа нам не было.

Почему мама не собирала вещи?

Маму мою в это время избивали. Ее избивали страшно (- плачет - ). Они требовали, чтобы она сказала где мой папа. «Где твой муж» – кричали, «где твой муж»? «Ты знаешь, почему не говоришь?» Они ее называли всякими словами. Так били ее сапогами, что потом она еще месяц кашляла и плевалась кровью. Они очень сильно избили ее, думая, что она знает, где папа. На самом деле она ничего не знала. Она не могла знать, он сам не знал, куда он побежит.  Мы дети, что мы могли?

Мама на молдавском сказала нам: Figiti copiilor, fugiti!” («Бегите, дети, бегите! – а.т.). Прочему «fugiti», потому что нам сказали, что нас поведут на расстрел. Те, которые там были, сказали маме: «Ты думаешь, что спасла мужа, но не спасешь детей – расстреляют вас всех!».  И тогда мама сказала Нине, старшей моей сестре, чтобы она (для отвода глаз) что-то грузила в машину. А брату моему Васе мама сказала: «Vasilica, iau-o pe Lenuta si fuga la tatuta, la bunelu» (Василикэ, бери Ленуцу и бегом к тэтуцэ, к дедушке – а.т.). И мы побежали.

Тэтуца был папин отец, и он жил с нами в одном дворе. А мамины родители жили в стороне, так на бугор надо было подниматься. И мы убежали к тем другим дедушке и бабушке. Те отвели нас к папиной сестре, где нас искали бы в последнюю очередь.

Вам удалось убежать?

Да, нам удалось убежать.  Через какое-то время военные заметили, что нет нас. И стали опять избивать маму, кричали: «Куда ты дела детей, сука!», обзывали, как она рассказывала, еще и по-другому.  Начали угрожать ей оружием, издевались...

Этого дедушку, папиного отца, послали за нами, сказали: «Немедленно, если не приведешь детей, будешь и ты расстрелян и все, кто остался в доме». Он пришел туда, где мы были и сказал, чтобы нас отвели обратно, потому что нет никакого спасения.

Нас привели, и этот момент я помню очень хорошо, когда нас посадили в машину, подошел,  дедушка, мамин отец, к которому мы убежали. Он был участником войны 1914 года, был ранен и хромал с тех пор, ходил с палочкой. Дело в том, что когда стало ясно, что нас депортируют, они с бабушкой быстренько зарезали двух цыплят молоденьких и приготовили какой-то еды, которую дед  принес к машине.  И вот он подает нам два горшка глиняных (ulcele), в одном было мясо цыпленка со сметаной, а во втором – вода. И военный, по-моему, подошел и стукнул по рукам деду, и эти горшки упали, разбились, и все разлилось по земле.  А мы так хотели уже, и кушать, и пить, нас уже столько истязали и мучили в тот день.

Так что вы успели взять с собой?

Я, к сожаленью, этого не помню точно, но родители рассказывали, что у нас был один пуд кукурузы. Взяли какие-то половички, какие-то подушки, на которых мы спали, не те, которые были в Каса Маре – к тем дотрагиваться не имели права. 

У нас была швейная машина Зингер, мама шила у меня. Она шила и для нас и для односельчан, зарабатывала немножечко этим. Но эта машинка Зингер была на станке, ножная была. Она, как потом мама рассказывала, со страху не сняла колесо, а бритвой перерезала ремень и саму машинку выбросила в окно. Военные всполошились: «Она что-то взяла, она что-то взяла!» Опять начали маму избивать. Эту машинку в мешок засунула моя сестра, и никто ничего не заметил. Моя сестра, ребенок еще, постоянно плакала, почти ничего не смогла загрузить, не знала, что брать в дорогу.

Куда вас повезли?

Нас повезли в Дондюшаны. В Дондюшанах мы были трое суток. Папа, когда увидел, что нас все равно забрали, что он нас спасти не смог, он поехал в с. Голяны, - тогда это тоже был Братушанский район, - там у него сестра жила, его младшая сестра Гафия. Он с ней попрощался, рассказал ей, что нас уже увезли в Дондюшаны. В Гашпаре он тоже со всеми попрощался и со своей старшей сестрой Верой. 

Потом он приехал в Дондюшаны.  Один из военных даже не скрывал, радости, что папа приехал, а второй как будто разыгрывал какую-то роль, заявил отцу: «А ты нам уже не нужен, мы твою семью заберем, а тебя оставим». Папа им говорит: «Если я кулак, как вы говорите, почему мои дети должны страдать? Потому что вы решили поиздеваться над моей семьей? Никуда вы мою семью без меня не заберете». А другой оказался более, видимо, человечнее и сказал так: «Бери машину, езжай и загрузи все, что там осталось, потому что ребенок твой почти ничего не взял». Но когда папа приехал домой, то ничего уже не нашел.

Так быстро все забрали?

Думаю, что часа за два. Потому что он приехал к нам вечером того же дня, когда нас забрали.  В документах архивных было написано, что у нас вошка одна, да поварешка одна, да цыпленок один. Это все, конечно, неправда.

Родители мои были не из богатых, но были очень  трудолюбивыми. Кое-что они нажили до того как нас забрали. Перед 1947 годом, когда румыны уже ушли, и пришли русские, папа перешел на работу на пункт заготовки зерна , в «Заготзерно», то ли экспедитором, то ли директором, то ли заместителем  – не могу сказать.

В тот год, когда нас подняли, он уже просто работал на этом пункте,  но нам объяснили, что мы пользовались наемной силой. Да, но, если имеешь 7-9 га земли, то просто не можешь не пользоваться наемной силой. И сейчас ни один человек не в состоянии обрабатывать сам землю, даже если у него один-два га земли. Он сдает эту землю в аренду или нанимает кого-то. Так и мы. Все оплачивалось, все это не даром было.

Так вот, когда он приехал в дом, практически ничего уже не было. А я знаю, что у нас была очень красивая посуда, очень красивые ложки серебряные, а может это был мельхиор? Мне кажется, они были именно серебряные. У нас был очень красивый фарфор. Когда папа держал магазин, то он из Сучавы (город в Румынии – а.т.) привозил очень красивые посудные наборы. Даже одна супница попала к нам в Сибирь.

Почему я ее запомнила, когда мы были в Сибири родственники нам присылали из Молдовы посылки. Без них мы бы там сами не выжили.  Особенно помогал мамин младший брат, он считал себя очень обязанным, мои родители когда-то венчали его, и, вообще, они его и женили, и свадьбу ему справили. В одной из посылок была эта супница, которую я в Сибири случайно разбила.

Давайте мы вернемся в 1949 год, а потом поговорим о Сибири.

Да, папа ничего в доме не нашел. Там уже сказали, что что-то очень незначительное попало к родственникам. Помню, когда вернулись, нам показывали какую-то софу, которая принадлежала нам, еще какую-то мелочь. А так все распределили. Земля, видно, тоже уже была распределена, потому что в документах из архива было написано, что у нас было всего 2 или 3 га земли. Когда мы вернулись,  отцу один сказал, что ему досталась часть нашей земли, так что не вся она ушла в колхоз. Это была ему награда за высылку своих односельчан (- смеется -).

Как вас везли?

Мы ехали очень долго. Нас забрали 6-го июля, а приехали туда  в конце июля – начале августа. Везли нас в товарных вагонах, по несколько семей в одном вагоне. Было очень тесно, было очень душно, жарко.

Кормили нас тухлой гречкой. Она была горькая и уже испорченная, заплесневевшая. Каша эта просто воняла плесенью. Кормили, - и это летом в июле, - супом из прошлогодней квашенной капусты. Останавливались на каких-то станциях, на которых для нас была готова еда. Они заранее звонили и предупреждали, что едет такой-то поезд и надо приготовить столько-то  порций. Шли с большими бидонами алюминиевыми, набирали эту еду. Потом нам это раздавали.

Естественно после такой еды у многих началась диарея, была и дизентерия, еще какие-то болезни.  А туалета не было. Вот представьте себе (- плачет -)  человека держат за руки, открывают дверь, и он испражняется наружу, чтобы не было этой вони в вагонах. Это было очень страшно. В общем, почти все люди в вагоне заболели. Поезд шел очень медленно, потому что тогда железная дорога не шла через оз. Байкал, а как-то по-другому, вокруг. Когда ехали обратно, уже ехали меньше времени.

 Куда вас привезли?

Не доезжая до Читинской области, где нас высадили, по дороге останавливали поезд и высаживали по несколько семей. И вот в конце июля высадили нас на станции Ксеньевская. Это была, наверное, узловая станция. Высадили нас много семей.

Там где нас высадили, вокруг были очень высокие, трехметровые заборы. Это был то ли склад, то ли лесопилка, и мы там пробыли  трое суток. Потом нас 11 семей повезли на прииск Широкая, там добывали золото. Прииск не процветал, потому что золота там почти не было. Все русские, которые там работали, уже уехали. Вместо них привезли молдаван. Нам дали по комнате в бараках, которые остались от предыдущих….

Давали по одной комнате на семью, но не всем досталось по одной комнате. Некоторые жили по две семьи в одной комнатушечке, по-всякому. Нам досталась очень маленькая комнатка, может быть 8-10 м2. Она была с северной стороны, а это Читинская область, это морозы сильные зимой, нам сказали, что в этой комнате никто никогда не жил. Эти бараки были бревенчатые, между бревнами мох, повсюду огромные дыры в стенках. Мама, как наши молдаванки, сразу по прибытию накопала глины.

Глины?

Да. Помню, она говорила: «Как я в  таких условиях выживу с тремя детьми?». А в сентябре там уже заморозки. Мы об этом знали, так как общались с местными. Люди разные были, по-разному относились. Но большинство  - с сочувствием.

Так вот, она накопала глины, мы все собирали конский навоз, смешивали его с глиной и заделывали все эти дыры в нашей комнате. Папа сколотил из досок одну огромную кровать. Сделали одну маленькую перегородочку, чтобы отгородить печку и место,  чтобы там можно было готовить кушать. Не спать же головами в кастрюлях.

Из половиков из Молдавии, что у нас были, сшили матрас, набили его сеном. И все мы, трое детей и родители спали на этой кровати, лежа поперек.

Поскольку были страшные морозы, люди делали такие завалинки ( так они назывались), т.е. заваливали снизу стены домов опилками, чтобы не так дуло и не было так холодно.  Были завалинки высокие на метр-полтора. Там мы прожили один год.

Чем занимались родители, работали?

Да, я говорила, что это был золотой прииск, и наших родителей сразу определили на промывание  золота. Была зима, вы представляете мы уехали из Молдавии в резиновых калошах, у нас не было теплых сапог в то время. Ходили на работу в шерстяных носках, - не помню откуда они взялись, - и в калошах.

Мыли золото, но его было очень-очень мало, да и то разворовывала контора. Заработки у людей были никчемные, никакие. Родители вдвоем работали и получали не деньги, а талоны на 25 рублей. Это был талон на месяц на всю семью.

Что можно было купить на 25 рублей?

Этого хватало, буквально, на хлеб и на перловую крупу.  Больше ни на что не хватало. Это на семью из пяти человек! Сестра моя старшая, чтобы помочь немного родителям, семье, нанималась к местным копать картошку. За это ей давали кто два, кто три ведра картошки. Одни были добрее, могли дать и немного молока. Таким образом и выживали. Местные нам  говорили: «Ребята не ждите, заготавливайте грибы, ягоды».

Вы могли свободно передвигаться?

Свободно мы могли передвигаться только в радиусе трех километров от прииска. Вокруг была тайга, она начиналась сразу же за стеной нашего барака. Я очень боялась и пряталась под стол когда никого дома не было. За окном так завывало, что мне казалось, что волки ворвутся в дом. Мама часто находила меня спящей под столом, я там пряталась от волков.

Вернемся к режиму питания.

Родственники из Молдавии посылали фасоль, мед в первый же год ссылки. Но и они там не шиковали. Им тоже было трудно. А может посылки были и не в первом году. Нет, все таки в первом, потому что я помню эту фарфоровую супницу я разбила именно  на этом прииске Широкая.

Мама сложила в ней сало, которое нам послали из Молдавии, и поставила эту супницу на подоконник. И эта посудина примерзла к окну, там страшные были морозы в ту зиму. А я хотела кушать и дернула эту супницу, она упала и разбилась. Я помню сильно плакала, боялась, что мама будет ругать меня. А она сказала: «Dragu mamei tot ne-au luat, unde s-a dus miia, sa duce si suta” (Доченька моя, все у нас забрали – где пропала тысяча, то сотню не жалеют – а.т.).  Не плачь, говорит,  - что уже жалеть эту посудину?

А была там какая-то власть, администрация, которая ведала переселенцами?

Там был комендант, которому мы полностью подчинялись. И мы всегда должны были отмечаться. Комендантского часа, как такого не было, но мы всегда были под присмотром.  Как часто надо было отмечаться  в Широкой я не знаю, но помню, что потом, когда мы переехали на другое место жительства, надо было отмечаться сначала три, а позже один раз в месяц. 

Отца руководство конторы сразу отметило как хорошего работника, работягу, и его назначили бригадиром. Он стал чуть больше получать. Отец никогда не работал одну смену, работал больше, пока не валился с ног для того, чтобы накопить немного денег и выбраться из этой одной комнаты. И на следующий год мы купили дом, развалюху такую, в которой под полом был погреб. Мама опять там все стены замазала глиной.  Намучилась мама и с этим домом. Там у нас уже было две комнатушки и кухонька. Это было в 1950 г. А тут пришло время моей сестре учиться.

Что значит пришло время?

Когда мы только приехали, в сентябре, ей надо было идти в школу. Если тебе было  меньше 16-ти лет, ты был обязан учиться. Учиться  - это была обязанность. Но она закончила в Молдавии 7 классов. В Сибири после 7 классов, особенно в первые годы ссылки, уже гнали на работы. 

Но, поскольку  ей не выдали документов (какую-то копию она сдала в Бельцах в училище, куда хотела поступать, других  бланков не оказалось в наличии в школе, и она без никакого документа об образовании приехала в Сибирь), а сама она была маленького роста, папе удалось уменьшить ей возраст и определить ее повторно в 7-ой класс  в школе на прииске Широкая, чтобы ее не погнали мыть золото.

Здесь (в Молдавии – а.т.) она училась на молдавском языке, а там опять пошла в 7-ой класс, но уже  училась на русском языке. Когда она закончила 7 классов в 1950 году, комендант пришел и сказал: «На работу». В колхоз Горбица. Там большой колхоз был. Горбица – это было под Китаем прямо, на реке Амур, в ста километрах от нашего прииска.  Она обязана была ехать туда копать картошку и выполнять другие колхозные работы.

И вот папа опять что-то придумал, он умел находить общий язык с людьми. К нему относились неплохо и к маме тоже. Папа очень ладил с местным фельдшером. Моя сестра очень часто болела малярией. В 1949 г. она болела малярией и корью одновременно и чуть не умерла. И папа велел моей сестре идти к фельдшеру и сказать ему, что у нее малярия -  симптомы болезни она очень хорошо знала.

Сестра очень хотела учиться и решила симулировать болезнь, чтобы ее не послали на тяжелую физическую  работу. Ну, а у коменданта Широкой было свое представление о цели нашего пребывания в Сибири: «Вас прислали сюда работать, а не учиться». 

Перед тем как пойти в фельдшеру сестра написала очень длинную телеграмму в районную комендатуру, в которой пожаловалась, что ей не разрешают учиться, а Ленин, мол, говорил: «Учиться, учиться и еще раз учиться» и т.д. Она очень длинную телеграмму написала и отослала.

Сама все сделала?

Да, сама. Потом она пошла к фельдшеру, и тот ее спрашивает: « А какие у тебя симптомы, ты же говоришь, что болеешь?» Она все рассказала, фельдшер посмотрел на нее и говорит: «Девочка, а для чего тебе все это надо, почему ты обманываешь меня, ты болела малярией, но сейчас ты здорова». Сестра расплакалась и рассказала ему, что хочет учиться, а ей не разрешают. «Так бы сразу и сказала, - говорит он, - я напишу тебе справку. Иди учись, ребенок, если ты хочешь учиться». И дал ей эту справку, что она больна и не может работать на тяжелых работах.

Я хочу подчеркнуть, что там были люди понимающие, которые отнеслись к нашей беде с сочувствием. Ведь мы ему никакой взятки не давали, он просто так помог нам. 

В это время и районная комендатура получила телеграмму. Видимо наш комендант был как раз в районе и получил хороший нагоняй. Это наш комендант попался такой…, но были и нормальные люди. Вечером он уже был у нас и сказал, чтобы завтра ноги моей сестры на прииске не было, пусть едет учиться и подругу свою забирает. В телеграмме моя сестра попросила и за свою подругу Милю Гладыш, которая уже работала в Горбице, в колхозе. Комендант сказал, чтобы Миле сестра послала телеграмму и чтобы они обе уезжали учиться в Довенду.

Это далеко было?

Поселок Довенда, Могоченского района – там была школа десятилетка. «Бог создал Сочи, а черт – Могочи» - так мы говорили. Самые сильные холода там были. И сейчас там холодно, но я смотрю, что сейчас потепление какое-то происходит. 

Вот. А папе сказали, чтобы он не смел девочек отвозить сам в Довенду. Папа, конечно, не мог отпустить девочку 16-летнюю одну через тайгу. Там нет дороги. Надо было переправляться через горную реку, и это было далеко. Слава Богу, приехал из Довенды какой-то парень, у которого, видимо, родственники жили в Широкой, и он согласился девочек отвезти в Довенду.

Отец девочек одних с парнем отправлять побоялся и поехал вместе с ними, несмотря на запрет и угрозы наказания со стороны коменданта.  Комендант из Довенды принял отца хорошо, сразу же определили девочек на учебу, устроили на квартиру к молдаванину, тоже из спецпереселенцев – Кептэнару Тоадеру. Одну зиму девочки жили у него, а потом получили общежитие.

Чем они там питались, в школе их не кормили?

Нет, школа не кормила. Питались они очень скудно. Родители давали какие-то деньги, и они сами покупали продукты. Сестра рассказывала такой случай. В общежитии, куда они переселились позже, был электрический свет, но только до 9-ти вечера. Потом его выключали. А сестра моя очень хотела учиться хорошо. Это требовало усилий, тем более, что учились там только на русском. Она поэтому часто читала при свете луны.

Сидела однажды до двух ночи и очень проголодалась, а в тумбочке у них был кусочек хлебушка. Сестра подошла к тумбочке, чтобы съесть этот хлеб. Миля, ее подруга проснулась, стала кричать, что та ворует еду по ночам и т.д. Сестра говорит ей: «Ты спишь, есть не хочешь, а я занимаюсь, учу уроки допоздна, просто умираю от голода, вот первый раз хотела покушать ночью хлеба». Вот такая история. Кстати, Миля, ее подруга, не выдержала голода и бросила потом школу. 

Моя сестра подала после 10-го класса документы в Читинский пединститут и сразу же поступила. Это было в 1953 году.  До этого после 7-го класса она пыталась поступить в Читинское медучилище, но ей не разрешили покинуть место ссылки.  И в школе, и в институте сестра училась очень хорошо. Никаких нареканий не имела. После окончания ее направили на станцию Улетка учителем. Она обязана была отработать там три года. Она там и замуж вышла. Вышла за молдаванина, сосланного из Рышканского района.

Скажите, на каком языке говорила ваша семья? Вы говорили на русском?

Мы говорили на молдавском. Дело в том, что хотя и считалось, что по линии папы мы происходили из поляков, родители моего отца говорили исключительно на молдавском. А родители мамы – на украинском.  В Гашпаре половина села были молдаване, половина – украинцы. Мама была из украинской магалы, а папа – из молдавской.

Там, в Сибири сначала мы говорили на молдавском. Позже, поскольку мы учились на русском, а родители вне дома тоже общались на русском, стали говорить больше на русском. Папа, тем не менее, старался говорить с нами и на молдавском, чтобы мы не забыли язык. Мама говорила на украинском с молдавскими и русскими вкраплениями. Знаете, как у нас говорят.

Сестра в каком году уехала учиться?

В сентябре 1950-го. А уже в январе 1951-го папа загрузил всю семью в машину, загрузил картошки и вывез нас всех в Довенду. Почему-то ехали мы ночью. Вопрос переезда был улажен между комендантами Широкой и Довенды. Первый был, кажется, рад, что избавился от семьи, которая постоянно «качала права».

В пос. Довенда мы жили уже до конца ссылки. Там мы прожили один год в бараке. Дали в бараке две комнаты  на две семьи, потому что с нами из Широкой приехала и семья Гладыш, с их девочкой, вы помните,  училась моя сестра. У них был маленький ребенок, и он со своей мамой ехал в кабине из Широкой, а мы с картошкой ехали в кузове. Картошка вся промерзла, а нас отогрели  по приезду.

Папа в Довенде сразу устроился на работу на молибденовый завод. Там очищали молибден от всякой прочей руды, обогащали его.  На этом заводе очень хорошая годичка была. Сейчас премиальные дают, тринадцатую зарплату, или давали – уже не дают, а тогда годичка называлась. Там очень хорошие зарплаты тогда были и плюс годичка по 15 тысяч. Это в старых деньгах, до реформы 1961 года, но все равно это не талоны на 25 рублей, которые зарабатывала семья в первые месяцы.

Но долго там он не проработал, потому что многие умирали на этом производстве. Он с завода ушел и устроился лесорубом и до конца ссылки больше работы не менял. Он был очень трудолюбивым и работал по нескольку смен кряду, по субботам и воскресеньям.  По субботам, кажется, все работали, а вот по воскресеньям - кто хотел. И бывало, что по две недели он не приходил домой, работал в леспромхозе.  Его назначили десятником, т.е. бригадиром.

Сколько он там зарабатывал?

Зарабатывал он хорошо по 3-3,5 тысячи рублей.  Потом им еще разрешали по воскресеньям рубить лес на дрова и продавать их.  Дрова стоили дешево – 150 рублей машина. Но 2-3 машины проданных дров хватало на прокорм семьи в течение одной недели. И вот он с Леней Гладышем работали так, что приезжали домой только на третье воскресенье каждого месяца. При такой работе можно было накопить немножко денег. 

Но у местных это не получалось. Обычай там у русских рабочих был такой: когда получали зарплату покупали два ящика, или три водки, немножко селедки, две-три палки колбасы. И пьют-едят, пока все не выпьют, не съедят – потом сидят без денег. 

И вот в один из таких вечеров, когда в бараке наши русские соседи пьянствовали, папа пришел очень уставший после двух недель работы из леса. Эти пьяные стали кричать, что молдаванина опять пора раскулачивать и т. п., полезли драться. И тогда папа решил строить отдельный дом, потому что в бараке уже было невыносимо. И мы построили себе дом.

Многие строили дома?

Из всех семей, а в Довенде было много молдаван, только 5, или 6 семей построили дома. Остальные продолжали жить в бараках.

Чем это объясняется?

Не все были такие трудолюбивые и трудоспособные. Ведь «поднимали» (депортировали – а.т.) не только трудоспособных. Вот из нашего села, - маленькое село, - 11 семей выслали. А почему выслали? Там были люди совсем бедные, которые ничего не имели.

Нанаши  (крестные – а.т.) моих родителей когда-то были богатой семьей, потом у них случилось горе, не было детей. Они запили, и все богатство куда-то ушло. К 1949-му году они были уже бедные. Подняли. Еще был один Антонюк, очень-очень бедный. И их подняли. Один военный в Братушанах удивлялся: «Ничего себе из такого маленького села 11 семей привезли!»

Сами люди друг друга высылали. Хочу подчеркнуть еще раз, что у нас народ тоже не золото. Все валить на то, что все это Сталин сделал … Не Сталин, он дал сверху указание столько-то семей выслать. Но ведь высылали не всегда тех, кого надо. Высылали неблагонадежных, тех, которые высказывались по политическим вопросам ... Может быть и мой отец сказал где-то что-то, это было у него. Он мог открыто сказать, что ему что-то не нравится.

Почему я это говорю, потому что в Сибири, в Довенде его однажды вызвал комендант, с которым у папы сложились очень хорошие отношения, и говорит: «Слушай, Тырновецкий,  ты не очень высказывай свое мнение, а то из ваших молдаван ходят и стучат на тебя». Вот и вся правда.

Почему я сравниваю? Мой муж из с. Путинешть, Флорештского района – огромное село. Из их села выслали всего 4 семьи. Почему так? Значит,  зависело от председателя сельского совета. Хотя в Гашпаре председателем был наш родственник, я не думаю, что он нам чем-то навредил. Нам «помог» сильно один сосед  Максимчук Сергей.  Он помог нам оказаться в Сибири.

Расскажите подробнее про это.

Мы были соседями через дом.  Были в очень хороших отношениях.  В 1956 году мой папа приехал в отпуск, - до 1956 года мы не имели права никуда выезжать, - и наш родственник собрал людей из села, родственников, чтобы встретились с папой. Пришел и этот Максимчук, напился и говорит: «Mai Colea, mai, eu am crezut ca tu o sa pieri prin Siberia, da tu te-ai intors in camasa de matasa» (Коля, я думал ты пропадешь в Сибири, а ты вернулся в шелковой рубашке – а.т.).  Папа ему врезал и говорит: «Ты меня сослал?». Тот сказал, что свою подпись поставил под списком. 

– А зачем, Сережа, земли хотел?

– Да, у тебя было много, а у меня не было.

 – Что, дали тебе землю?

 – Дали.

–  И что, ты разбогател?

–  Э, какое там, кто может разбогатеть из земли.

 – Iata ce ti-oi spune eu mai baiete: din coada de ciine sită de matasa nu se face ( Вот что я скажу тебе, парень, из собачьего хвоста, шелкового сита не получится – а.т.) – сказал ему папа .

Вот и все. Тот, кто не работает - ничего не имеет. Все, что делается на этом свете только трудом и трудолюбием получается.

Расскажите про ваши отношения с другими молдаванами в Довенде, с местными жителями?

Мы дружили со всеми соседями, с Кептэнару, у которого моя сестра с Милей Гладыш жили на квартире. С другими тоже дружили. С нами там жил Александров, который был каким-то начальником на заводе. Он был русский оттуда. Но они с папой стали такими друзьями, что уже после освобождении  папа еще раз приехал в гости к Александрову, а этот писал ему письма в Молдову. Были и другие: чуваши, татары, беларусы, украинцы. Были из Прибалтики. По-моему, там все нации были. 

Чем занимались эти люди?

Они тоже все были спецпереселенцами и отношения со всеми складывались хорошие.  Все работали. Вы же знаете, что в то время, вообще, не работать невозможно было. 

Вы в школу пошли?

Да, я пошла в школу. И я, и мой брат. Это было обязанностью. Я успела закончить там 6 классов, а мой брат 9 классов.

Какое было отношение к вам со стороны коллег по классу?

Абсолютно хорошие. Я думаю, что в семьях, когда говорили о спецпереселенцах, говорили  с сочувствием, потому что никогда никто меня там не обозвал кулаком,  а в Молдавии называли. 

Был один случай, но скорее смешной такой: в Довенде мама обмазала дом глиной с опилками, потому что там нет нашей соломы.  А уже второй раз, для выравнивания стен, нужен был конский навоз. Я его пошла собирать, дети местные меня увидели и стали кричать: « Молдаване едят гавно!» (- смеется -).  Я пришла домой, расплакалась, сказала маме, что больше собирать навоз не буду, потому что дети думают, что мы его кушаем. Мама мне говорит: «Ничего доченька, посмотришь какую «лялечку» мы сделаем из нашего дома, и все будут сюда приходить как в музей». 

Так и случилось, к нам ходили смотреть стены. У нас был единственный дом, в котором стены были ровные, как в Молдавии. Остальные построили так, как строили там – деревянные дома и мох между досок, или бревен. Маме, правда, это стоило много здоровья. Летом 1951 года мы начали строить этот дом, осенью мама начала его мазать, а 28 октября родился мой младший брат. 

Она была беременной?

Да, она обмазывала дом, будучи беременной. А там, представьте, вечная мерзлота. Там земля оттаивает всего на 70 сантиметров.  В этих условиях, чтобы добыть глины разводили большой костер, бросали туда ровные такие камни. Потом эти камни горячие бросали в раскопанную ямку, где они немного размораживали землю. Потом кайлом и лопатой выковыривали эту глину. 

Папа эти твердые комки глины приносил в дом, где мама их в тазике размораживала на плите.  После родов мама пришла из роддома и принялась опять обмазывать дом, потому что она не успела закончить его до родов. Она вся опухла, руки, ноги. Врачи ей сказали: «Молдаванка, сдохнешь, что ты делаешь?  Так работать нельзя».  Так было.

 Когда было самое тяжелое время для вашей семьи?

Было тяжело пока мы не построились в Довенде: с 1949 года пот 1952 год. В Довенде земли было много, бери сколько хочешь. Другое дело, что ты не в состоянии ее обрабатывать. Там была очень каменистая почва. У нас был участок в 6 соток,  и мы все таскали с него камни ведрами очень долго. 

Летом 1951-го мы таскали камни, пока строился дом. А дома там строятся быстро, примерно за месяц, если его не обмазывать. Папа строился вместе с еще одним молдаванином, он был учителем труда. И за два месяца они построили два дома. 

Так вот с этого участка в  6 соток мы на второй, или третий год сняли уже урожай в 80 мешков картошки. Для картошки там очень хорошая земля. Картошка такая, как поросята - 7-8 картошек,  и ведро полное.

А живность какая-то?

Когда мы переехали в свой дом, то сразу же купили козу. Потом вторую козу, а позже мы имели несчетное количество коз. Потом купили корову, другую. Четырех поросят держали, много кур. Первых кур сначала держали в доме, потому что было холодно. Там же посадили первых наседок на яйца.

А потом папа построил сайку, так назывался сарай там.  Кроме дома у нас была и сайка. Папа ее сделал утепленной, печку там поставил, и мы топили печку, чтобы животные не замерзали зимой. Там же мы держали под крышей сено, которое заготавливали летом. Сено оставляли и в скирдах в поле, но привозили и домой. Это сено тоже сохраняло тепло в сайке.

Ограничений не было по количеству домашнего скота?

Нет, никаких ограничений не было. Никаких пастухов не было, скотину просто выпускали пастись со двора.  Было тяжело до 1952 года, потом в своем собственном доме, со своим хозяйством мы стали лучше питаться.

Рыбы там было сколько хочешь. Такая рыба, которую мы сейчас покупаем за большие деньги здесь. Горбуша, в частности. Старыми деньгами она тогда стоила 8 руб. кг, т.е. 80 копеек за килограмм деньгами после реформы 61-го г.

Все было очень дешево. Фруктов не было, но привозили финики.  Сушенные финики из Китая, мне кажется. А потом стали даже из Астрахани арбузы привозить, но из Китая привозили больше – рядом было.

Мы сажали свою морковку, лучок, чесночок, огурчики. Делали такие грядки, удобряли навозом, весной накрывали их второй рамой от окон – делали такие теплицы. И огурцы у нас были. А вот помидоры не успевали созреть. Собирали их зелеными, или еле желтыми, и они дозревали в ящиках с сеном. 

Забивали поросят. Разрезали тушу на две или четыре части и вывешивали на крюках в кладовой – там было очень холодно. Когда резали поросенка приходили соседи, и все вместе делали пельмени. На огромный лист фанеры раскладывали готовые пельмени и выносили на улицу. Минут через 15 все они каменели на морозе.  Хранили мы пельмени в ящиках. Их хватало на всю зиму.

В начале, вы говорите, не было фруктов?

Не было ничего. Помню,  Кептэнару кто-то прислал, или привез из Молдавии два арбуза. И они всех, кто был вокруг,  угощали. Всем досталось по маленькому кусочку, но я помню это, потому что аромат арбуза тогда напомнил всем нам Молдавию, детство. 

А потом уже нам привозили арбузы, и это было не дорого. Если арбуз треснутый – 50 копеек за кило, если целый, то 2 – 2.50 рубля за кило в старых деньгах. Мама не могла солить целые арбузы. Но она не давала нам сгрызать всю красную мякоть, учила оставлять чуть-чуть. И вот эти дольки, шкурки с красной тонкой окаемкой мякоти мама солила на зиму. 

Еще с Широкой мы знали, что надо собирать грибы, ягоды. Там росла голубика, из которой мы делали наливку. В Молдове из вишни вишневка, а там из голубики. 

Помню было жалко папу в одно утро, когда он собирался на работу, а кроме хлеба и этой наливки из голубики ничего не было. Он хлеб в наливке, помню, обмакнул, пожевал и ушел в лес. 

Была брусника. Она поспевает после первых заморозков.  Бруснику мы замораживали сырой, а потом варили из нее кисели. Крахмала не было, и мы его добывали из картошки.  Мама картошку чистила, протирала, а потом хорошо ее промывала – крахмал оседал в этой воде.

Вы тогда были ребенком, у вас было свободное время? Если да, то как вы его проводили?

Зимой - это коньки и сани. Я каталась на коньках очень хорошо. Там был каток, но не специально сделанный, а образовывающийся от воды, разливающейся вокруг из водокачки.  Была там и ледяная гора, с которой мы съезжали на куске картона, возвращаясь из школы.

Весной на сопках, - а они были рядом в нескольких десятках метров, - цвел багульник. Это такая красота! Когда цвел багульник красным и рагульки, – это крупные синие подснежники такие, - сопка становилась вся красная, внизу вся синяя. Это была такая красота! На этих сопках росла земляника. Я со своим маленьким братом, которого таскала всюду за собой, собирала эту землянику в бидончик. Мама из нее варила варенье. 

Грибов очень много собирали, особенно осенью: грузди, маслята, волнушки, подберезовики, подосиновики и пр., не помню названий. Грибы солили.

Происходил какой-то обмен гастрономическим опытом?

Да, мама сразу узнала как готовят местные, как солят на зиму и тоже так делала. Из картошки научились делать драники. Когда приходили к нам гости, им нравилось то, что готовила мама. Печки у нас русской (cuptor – а.т.) не было, не помню, чтобы мама выпекала что-то там.

Религиозные праздники отмечали?

Да-да. На пасху, например,  мама всегда выносила яички крашенные и другое что-то на улицу, - церковь была только в Чите, а до Читы двое суток надо было ехать, - чтобы, как она говорила, Бог посвятил, если церкви нет. 

У вас религиозная семья была?

Они особо по церквям не ходили. Родители были религиозными в том смысле, что никогда никому не делали плохого. Мама, помню, говорила: не делай того, не делай этого – Боженька тебя накажет. После возвращения в Молдавию мама стала чаще ходить в церковь.  Одним словом, были как все.

 Церковь была в Чите, а как крестили новорожденных? Или не крестили?

Мы все были крещенные, а родившегося там братика крестили уже в Молдавии.

В Широкой, в Довенде был ли какой-нибудь медпункт, больница? Что происходило, если заболевал кто-то?

Довенда был поселком. Там была больница, поликлиника, был роддом. Моя сестра в нем рожала. В Широкой был только фельдшер.  И мы могли пользоваться медицинскими услугами наравне с остальными. Никто никогда не сказал нам, что вы, мол, никто и т.д. Отношение со стороны врачей было абсолютно одинаковым ко всем.

А дом культуры? Как проводили досуг взрослые?

Да, был дом культуры. Как отдыхали? Мы, ребятня, ходили в кино. А вот в субботу и в воскресенье собиралась большая компания молодых людей, девчат и с гармонистом шли по  всему поселку, пели, танцевали. Мне это очень нравилось там.

И вот,  сколько эта кампания шла по дороге к ней присоединялись новые люди, и все шли в парк. Там была танцплощадка, взрослые танцевали. А мы, малышня, пили морс, ели мороженное. Такое мороженное продавалось как будто между двумя печенюшечками. Было розовое, белое, всякое. В стаканчиках не было.  Эти гуляния происходили в каждые выходные.

У нас парк был очень красивый, по нему протекала речка, и везде росла черемуха. Его можно назвать черемуховый парк. Весной она вся цвела, и от запаха можно было «умереть». Это я очень хорошо помню.

А что за музыку играли, не помните?

В парке всегда играл духовой оркестр. Гармонисты были. Это больше местные русские парни. Был и наш один парень, молдаванин,  Виктор его звали, хорошо играл на гармошке. Фамилию его не помню. Играли, помню, и на губных гармошках.

Елена Николаевна, вы смерть Сталина помните?

Да, я очень хорошо помню. Я была уже во втором классе, в школу я пошла в 8 лет. Там из-за сурового климата до 8 лет в школу не принимали.  Вот идешь по дороге, а у тебя побелели щечки, носы. И любой видящий это, чаще взрослые, подходили и начинали растирать и щеки, и носы побелевшие, потому что это было начало обморожения. Такая была взаимопомощь. 

Были такие морозы, что птицы на лету замерзали падали комом на землю. Хорошо, что там ветра не было. Если был бы и ветер, было бы совсем худо. Температура  минус  45 С и ниже могла держаться по нескольку недель.

Так вот о смерти Сталина. Когда он умер, пришла наша учительница.  Анна Никитична звали мою первую учительницу. Очень хорошая учительница, хорошо к нам относилась, с любовью. Не помню, чтобы она кого-то обидела когда-то.  Так вот она пришла вся заплаканная и говорит: «Дети, Сталин умер». Как мы, дети,  могли на это реагировать? Мы тоже стали плакать. Все плакали, и не было никакого в этом притворства.

Когда я пришла домой, - а надо сказать, что все спецпереселенцы обязаны  были держать в своих домах портрет Сталина, у нас дома был огромный потрет Сталина: он с трубкой, склонившийся над картой, - я плача говорю родителям, что умер Сталин. Реакция моего отца была такой: «Все, долой его со стены, здесь будут висеть портреты моих детей!». Меня родители успокоили и сказали, что Сталин у нас забрал все, из-за него мы оказались в Сибири и плакать по нему не надо. Конечно же, родители предупредили меня, что в школе надо держать рот на замке и о домашних разговорах никому ничего не рассказывать. Потому что это было очень опасно.

А в семье, вообще, обсуждалась, депортация, кто в этом виноват и пр.?

Нет. Это был единственный случай, когда папа высказался по этой теме. Никогда с нами на эти темы в семье не говорили. Боялись за нас. Наверное, родители эти вещи обсуждали, но не с нами и не при нас. Мы же воспитывались как и все остальные.

Единственно, что еще было в этом смысле то, что папа не разрешил мне вступать в октябрята.  И брату моему тоже, а сестре – в пионеры и в комсомол. Когда сестра пошла в институт, ее хотели принять в комсомол, но она знала, что отец запретил это делать и заявила, что недостойна стать членом комсомола, не имеет морального права, мол, потому что у нее тройка по физике. По всем остальным предметам у нее были только пятерки и четверки. Видимо, там поняли истинную причину нежелания вступить в ВЛКСМ, похвалили за самокритику и больше не предлагали…

А вы?

Вот у меня есть фотография моего класса – все пионеры, я – нет. Ни в октябрятах, ни в пионерах, нигде не была. В Сибири к этому не принуждали. Но как только мы приехали в Гашпар меня в школе, куда я пошла продолжить учебу, даже не спросили пионерка я или нет, и  сразу назначили председателем совета пионерской дружины школы.  Одели мне галстук – все, ты председатель совета дружины. Доверили, видите ли. Я от папы скрывала, что хожу с галстуком в 7-ом классе.   

Когда вас освободили?

Нас освободили в 1957 году. Пришел указ о реабилитации кажется в ноябре 57-го. Но папа сказал, что мы не поедем прока в Молдавию, пусть, мол, Нина,  - моя старшая сестра, -  отработает положенные ей три года после института, а потом мы все вернемся домой. Нина еще и родила в ноябре 57-го.

Но в 1958 году папин отец, мой дедушка,  написал ему письмо, мол, как это так, вас освободили, а вы не едете, кто будет за мной ухаживать, и все тому подобное. У нас в селе так водилось, что за пожилыми родителями должны присматривать сыновья, а не дочери. И дедушка жаловался на то, что мы его бросили. Депортация депортацией, а надо возвращаться и выполнять сыновний долг, приезжай, мол, и все. После этого письма, в 1958 году, папа загорелся: едем домой. Отец его был старый, а мама его, моя бабушка, умерла сразу же после его отъезда из отпуска в 1956 году. 

Мамин отец еще раньше умер. Мама была в семье  единственной дочерью (было еще двое сыновей), и они очень страдали, постоянно плакали от того, что их дочь отправили в Сибирь. Дедушка, мамин отец,  умер от инфаркта года через два после нашей депортации. Помню (- плачет-), мама кричала и бегала вокруг дома, заламывала руки, когда мы узнали, что дедушка умер. Это было в Довенде. Бабушка, мамина мама, нас дождалась, но была так больна от горя и страданий, что уже никого не узнавала.  Она меня называла Ниной все время, я тогда была в возрасте своей сестры на момент нашей депортации. Мне было 14 лет тогда, а Нине 15, когда нас забрали.  Для бабушки время остановилось в 1949 году.

А вы вернулись в Гашпар?

Мы вернулись в село, папа обратился  к председателю сельсовета, чтобы нам сделали прописку. Спросил про наш дом, вернут ли нам его? Председатель заявил отцу, что селу бывшие кулаки не нужны. Это было уже отношение к нам со стороны наших, молдаван. Власть, да, была советской, но люди-то были наши.  Нас не прописали и дом не вернули.  Председатель сельсовета предложил папе устроиться на работу в колхоз, а там, мол, видно будет.

Папа отказался, и мы тогда уехали в Дондюшаны. Но я с младшим братом осталась у дедушки, потому что в Дондюшанах нам негде было жить.  Один год мы жили у него.  А я там, в Гашпаре закончила 7 класс. Но я еще и ухаживала за дедушкой.

Сейчас у нас кто-то печет хлеб в 14 лет? Я пекла хлеб, не имея сначала понятия, как это делается. В Сибири мы хлеб не пекли.  У дедушки я кормила свиней.  Замазывала постоянно глиняный пол у дедушки в доме, чтобы не было пыли – у него не было деревянных полов. Присматривала и ухаживала и за братом, которому было всего 7 лет. А надо было не только поросят, но и людей кормить - деда и брата. При этом я учебу в школе не прекращала. В Гашпаре была и молдавская, и русская школы – я пошла, естественно, в русскую.

Руководили еще пионерской организацией.

Да, я, депортированная, была начальником над остальными. В России была очень сильная школа, не сравнить с нашими школами, скажем так. Я приехала из довендской школы очень сильным учеником. Здесь мне ставили пятерки, даже не спрашивая, они видели, что я все знаю.

 А кто преподавал в русской школе в Гашпаре?

Из села, местные. Один был по фамилии Пасечник, но я уже не помню никого. А вот в Довенде была очень сильная школа.

А как простые люди к вам отнеслись?

Люди? Нормально.  Нас хорошо встретили, все к нам приходили, предлагали помощь.  Это еще и потому, что в свое время мой папа очень многим помог, особенно во время голода. Он работал тогда в Заготзерно. Он тогда много семей спас от голода.  Почти полсела родственники, все очень хорошо встретили. 

В Дондюшанах не было проблем?

Были. Там тоже не нужны были кулаки, но за взятку нас прописали. Папа уже понял: в Молдавии надо дать взятку, чтобы тебя прописали. Мы вернулись все, кроме сестры, которая осталась отрабатывать положенные три года после института. Родители сразу стали строить в Дондюшанах дом. Скорее сарай, а не дом, чтобы можно было как-то жить поначалу.

В Сибири мы свой дом продали.  Продали хорошо, за 25 тысяч рублей, потому  что было много желающих его купить -  дом был качественно сделан  и был обмазан, стены ровные, уют, тепло. А так, дома там продавались в среднем по 5 тысяч рублей, или что-то в этом роде. Там мы еще и поднакопили денег и когда приехали в Молдавию решили уже здесь строиться.

Но в первый год построили сарайчик из двух комнаток.  Мама пошла работать сразу в колхоз для того, чтобы нам дали дополнительную землю под застройку, для сестры.  Ее так просто в Дондюшанах не давали.  Нам дали два участка, и когда сестра вернулась, она возле нас и построилась. Потом и брату через дорогу купили дом.

Кроме проблем с пропиской, было ли какое либо особенное к вам отношение, связанное с тем, что вы были депортированы?

Да нет, вроде. Но я о другом хочу сказать. Я помогала папе строить этот сарайчик (до начала учебного года), поднимала тяжести, потому что некому было, и получила опущение обеих почек. А мой отец  всю жизнь строил дома для своей собственной семьи – первый в Гашпаре, потом на прииске Широкая, потом в Довенде, потом сарай и дом в Дондюшанах. Постоянно все начиная с начала - все это последствия депортации.

После 7-го класса  вынуждена была перейти в вечернюю школу, потому что надо было работать, денег не хватало. Родители строили дом, и содержать меня было просто не на что. Деньги из Сибири очень быстро закончились на этапе строительства сарая. В вечерней школе тогда учились 10 лет, а в обычной 11.

Наоборот?

Нет, потом было наоборот, а тогда именно так было, как я говорю, и я хотела сэкономить один год учебы. Сэкономить я сэкономила, но в первый год в институт не поступила. Поступила только на второй.

 Жизнь в Молдавии после депортации

Куда поступили?

В Бельцкий пединститут. И вот там меня вызвали то ли в деканат, то ли в ректорат, - ректором был Борщевич тогда, - и спрашивают: «Вы что не комсомолка?» А я везде писала, что не комсомолка. И сказали, что если я не вступлю в комсомол, то меня исключат из института. Конечно же, в  комсомол я тогда вступила. 

В партию я потом не вступала. Когда я уже работала инспектором в РОНО в Теленештах, вызвал меня секретарь парторганизации и говорит: «Ну что Елена Николаевна, давайте будем вступать в партию, вы этого достойны…» и все такое. Я отказалась. У меня муж, - говорю, -  в партии,  хватит нам  и одного коммуниста в семье.

Меня не стали прессовать, ничего этого уже не было. Это было в начале 80-х гг. Никаких последствий для меня и моей работы не было, я была на очень хорошем счету, была хорошим специалистом.  Мне было присвоено звание заслуженного работника народного образования. Руководство РОНО так оценило мой труд, были и другие поощрения.

Еще какие-то случаи особого отношения?

Я не скрывала, что была сослана с семьей в Сибирь. Правда, где можно было об этом не говорить, я не говорила. Естественно, когда об этом узнавали, отношение ко мне было не самое любезное. В этом смысле, в Сибири к нам было другое отношение - ко всем, депортированным и местным, относились одинаково.

А, вообще, особого отношения к нам не было. Мама из колхоза ушла и сидела с парализованной бабушкой, своей матерью. Брат ушел в армию. Отец устроился работать на сахарном заводе рабочим, потом много лет работал продавцом. Помимо этого, он строил частные дома в свободное время, а это часто было рано утром или поздно вечером. Это был неплохой дополнительный заработок. По субботам и воскресеньям, - и это знали все в  Дондюшанах,  - Коля Тырновецкий резал поросят в хозяйствах у людей. Каждую неделю у нас было свежее мясо.  На пенсию он вышел с поста экспедитора Северо-Западных электросетей. 

После окончания института ваша карьера как складывалась? Ваше прошлое повлияло как-то на нее?

Нет. Я об этом нигде не говорила, никто ни о чем не напоминал, и потихонечку все забылось. После института меня направили на работу в с. Енешты, Теленештского района (в Теленешты был направлен на работу мой муж).

В первый же год моей педагогической работы на моих уроках присутствовал инспектор из минобразования. Я работала в вечерней школе. Ему очень понравились мои уроки, и он похвалил меня перед  директором. Потом в каком-то журнале была заметка про меня, что-то связанное с обменом опытом – я не помню уже. Но помню, что было очень приятно в первый же год работы получить такую оценку своего труда.

Елена Николаевна, а вы своим детям рассказывали в советское время о депортации?

Да, они знали. Я им рассказала, когда они стали постарше и могли все это понять. Я не говорила им, что они должны молчать  об этом, как это делал мой отец в Сибири.  После Хрущева говорить об этом уже не было опасно, тем более в 80-х гг. Исчез страх, что это может повториться. Страха не было. Думаю, что и родители мои не боялись повторения этой трагедии.

Вы как восприняли перестройку, распад СССР?

Сначала как все, раскрыв рот, с радостью. Нам казалось, что только сейчас жизнь начинается, что мы жили до тех пор плохую жизнь, так сказать. Наверное, мы жили не очень хорошую жизнь, были, и война, и голод, и депортации – все это было.

Но уже в 80-е годы, - это был пик нашей жизни, - мы жили материально очень хорошо. Все имели уже, в т.ч. и квартиру, хотя нас долго «мурыжили» с ней: в 1972 нам дали двухкомнатную и только в 1981 – трехкомнатную.  До этого лет пять снимали жилье. 

Сейчас, конечно, я немного по-другому воспринимаю эти перемены. Нам казалось, что если можно свободно высказываться, и мы будем говорить,  то к нам будут прислушиваться, к нашим словам. Но получилось так, что болтать можешь сколько хочешь, а толку нет. А к кому можно сейчас, скажите, пойти и пожаловаться, что меня что-то не устраивает, кто мне поможет?

Тогда был поссовет, райисполком, был райком. Худо-бедно, но людей слушали, помогали.

Но сейчас, в сравнение с прошлым, нет дефицита.

Да сейчас, если есть деньги - покупаешь. И это хорошо. Но нет работы, люди не зарабатывают. Нет денег.

Почему нет работы?

Так, наверное, правят, что работы нет. Фабрики, заводы позакрывали. Рейдеры есть, а заводов нет. Где люди наши с высшим образование, а они получили хорошее высшее образование, - никак не могу сказать, что сегодняшнее образование лучше советского, ну никак,  - где эти люди? Торгуют на рынках, моют полы, работают уборщиками и домработницами. 2/3 учителей уехали за границу и моют там, извините, ночные горшки.  Это, помимо всего  очень унижает достоинство этих, заслуженных в большинстве своем, людей.

Как бы вы охарактеризовали очень коротко, одним двумя предложениями, советскую власть?

(- длинная пауза -) Горе, которое она принесла людям: депортации, убийства и все такое – это, конечно, плохой момент. Но эта же власть дала бесплатное образование, бесплатную медицину, которая тебя лечила, а не вымогала деньги.

Сегодня мир испортился в этом отношении. То, что демократия это здорово – понятно.  Но решение только одно может быть: хорошие зарплаты и строгий спрос. Дай человеку хорошо заработать, но за любое нарушение – отвечай. Как советскую власть еще охарактеризовать?

Что еще? Если бы не было советской власти, не знаю, имела бы я высшее образование. Я ведь выросла во времена, когда заставляли учиться.

Был ли период в вашей жизни, который вы можете назвать самым счастливым?

Детство? Даже в Сибири детство все равно было детством. Голодно жили, но нам, детям, было весело. Студенческие годы, наверное. Поближе сюда – это когда дети, семья, когда все благополучно, когда я была уверена в завтрашнем дне, когда зарплаты у нас стали неплохие. Это период  1975-87 гг. Да, это время.

Я никогда не работала на одной ставке. В первый же год своей работы, - а это 1967 г.,-  я получала уже 270 рублей. И каждые полгода по 800-1000 рублей за уроки в заочной школе накапливалось. У меня так было: в дневной школе в две смены – 30 часов; в вечерней – 12 и в заочной – 16 часов. Ставка была 18 часов, а у меня было почти 4 ставки.

Это у вас семейное так работать, наверное. Вы работали как ваш отец.

Да, вкалывала так, что потеряла здоровье. У меня зарплата была 270, а мужа, начинающего сотрудника ОБХСС  - 73 рубля. Уже в эти годы, 70-е - 80-е и у него была хорошая зарплата – около трехсот, и у меня. Вместе получали свыше 600 рублей ежемесячно – это были очень хорошие деньги.

Елена Николаевна, как вы относитесь к идее объединения Молдовы и Румынии?

Категорически против. И не потому, что не люблю румын, у нас родственников много в Румынии. Я не против, чтобы мы с Румынией тесно дружили. Мне нравится эта страна, мы ездили туда к родственникам, очень хорошие люди.

Почему я против? Потому что мне, кажется, что в маленькой стране, легче навести порядок, чем в огромной. Почему очень малюсенькие страны, которые есть в мире, не стремятся ко всяким объединениям, а мы должны? И, вообще, зачем нам это объединение, не только с Румынией, но и с другими?

Может это мое субъективное мнение, но мне кажется, что если мы хотим объединения, то мы опять ищем какого-то старшего брата. У нас уже был старший брат. Почему я должна в своей собственной стране подчиняться какой-то другой стране? Я хочу чувствовать себя человеком высшего, а не второго сорта. Хочу быть хозяином в своей стране, как в своем доме. Дали нам свободу, все – делай, что хочешь и как хочешь. Для чего мы тогда так сильно хотели этой свободы?

А мы хотели этой свободы? В 80-е годы была жажда свободы?

В 80-е жажды свободы вообще не было. А уже позже было то, что мужа моего, милиционера, послали на войну на Днестр, воевать за независимость Молдовы, а сына в это время вместе с другом избили в Кишиневе за то, что они не знали молдавского языка. Сын знал, но остался вместе с другом, который говорил только по-русски.

А как так? Люди могут выучить язык за одну ночь? Это постепенно приходит, если делать умно. Создавайте школы, открывайте курсы, учите людей, как учат в Канаде, в других странах, в Европе.  А если ты людей не учишь, то чего?

Надо сделать так, чтобы жилось комфортно всем и каждому, какой бы он национальности ни был.

Елена Николаевна, спасибо большое за ваш замечательный рассказ.

Вторая часть видеоверсии здесь: https://www.youtube.com/watch?v=_yU4L_fvxZ0&feature=youtu.be

Третья часть видео-версии здесь: https://www.youtube.com/watch?v=HJAQrnOZuvE&feature=youtu.be 

Интервью от 9 августа 2012 г., транскрибировано 23-26 августа, 2012 г.

Интервью, транскрибирование и литературная обработка Алексея Тулбуре