Николау (Попеску) Надежда Хрисанфовна, г. р. 1940, с. Селиште Ниспоренского района

Госпожа Николау, расскажите, пожалуйста, о Вас и Вашей семье.

Я, Николау Надежда, родилась в 1940 году, в семье Хрисанфа и Марии Попеску. В 1949 году мне было девять лет.

Ваши братья, сестры?

Нас было много братьев и сестер. Братьев было двое – Попеску Анатолий 1927 года рождения и Попеску Василий, который был на пару лет старше Анатолия, а сестер было больше. Это сыновья нашего отчима Хрисанфа. Он нас вырастил, но не был нашим биологическим отцом…

Это его дети от первого брака?

Да… Попеску Татьяна тоже его дочь. Остальные дети, в т.ч. и я - дети от первого мужа моей матери. Его фамилия была Маковей. Не выслали Анатолия, Василия, Ефросинью и Варвару. Они остались дома. А нас выслали, и было нас четыре сестры…

Ко дню высылки мы еще вернемся, а сейчас расскажите, пожалуйста, какое хозяйство было у вас в Селиште на тот момент – дом, другое имущество?

У отца в нашей магале был еще один дом. После смерти его первой жены, в нем остался жить его сын Василий, а он перебрался к нам жить. У мамы, к тому времени, было нас пять девочек. У нас во дворе было два дома. В хозяйстве у нас были коровы, волы, свиньи, овцы, домашняя птица. Овец мы держали отдельно – на овчарне. Поскольку скотины было много, то для него был отведен отдельный сарай.

Земля у вас была?

Насколько я помню, по их рассказам, земли у нас было 8 гектаров земли – пашни, сада, виноградника. У отца тоже была своя земля. Они объединили свои земли - всего было около 16 гектаров. Такое они имели хозяйство. Это по их рассказам, я тогда еще ребенком была, не помню. Землю обрабатывали все сообща, включая и девушек. Тогда, насколько я помню, все помогали друг другу - сегодня работали у одного, завтра у другого и т. д.

Я так понимаю, что основным занятием отца было обработка земли?

Кроме того, он занимал в последнее время еще какую-то должность в примарии, но вместе с нами работали в поле. Мы дети тоже работали на земле, вместе с мамой.

Должность в примарии он занимал при румынах или при русских?

Власть уже у русских была. При румынах у него был магазин, в котором были различные товары, всякая всячина у него там была. Этим он занимался после начала войны, но с приходом Советской власти, все это дело было прикрыто. Последнее время работал кем-то в примарии. Несмотря на это, он так и не узнал, что должно было случиться. Работал в примарии, а попал в списки на депортацию.

Каким Вам запомнился день 6 июля 1949 года?

В тот день, 6 июля, прошел очень сильный, очень сильный дождь! Мы все были заняты своими делами – кто-то смотрел за барашками, кто-то пас коров, а кто-то был в поле на прополке.. В общем, все были в поле. Вечером мы вместе с мамой возвращались с работы домой. Помню, что отец вышел нас встречать, и где-то по дороге ливневая вода текла так сильно, что я не смогла перебраться через ручей. Тогда пришел отец и перенес меня на другую сторону. Так, вместе со скотиной, мы добрались до дома.

Добрались мы уже ночью, мать нас переодела в сухое и мне, как самой маленькой, вместо платья досталась отцовская рубашка. Потом мама на скорую руку собрала на стол, и мы поужинали. Поужинали чем Бог послал. Я так и легла спать в этой рубашке.

Мать нас накормила и спать уложила. Сестры с братом Анатолием, который только из армии вернулся, спали в старом дедовском, а мать с отцом ночевали в новом доме и я с ними, как самая младшая.  Проснулись мы около двух по полуночи (часы тогда еще  были редкостью). Разбудили нас сильные удары в дверь. Отец вскочил и пошел посмотреть, кто там. Открыл дверь, а там стояли солдаты, и за дверью прятался один человек, он тоже работал в примарии. Отцов фин, отец его венчал. Видно было, что ему стыдно. Он знал, зачем пришел, и отец понял, что происходит. Солдаты стали давать распоряжения на русском языке разбудить детей и готовиться. Мать перепугалась и начала плакать, а солдаты зашли в дом и стали подходить к кроватям, спрашивая, почему только один ребенок и где же остальные. Отец ответил, что остальные спят в другом доме.

Солдаты пошли в другой дом, где спали сестры, а брат Толя, который демобилизовался, проснулся, услышал русскую речь и понял, что дело тут нечистое.

Толя, это сын отца от первого брака?

Да, это так. Он зашел за печку, разбил окошко и бежал. Солдаты увидели, что его нет, но ведь он был в списке членов семьи, который был у них на руках. И тогда поднялся шум и начался скандал. Они подступили к отцу и грозили его наказать, за то, что сына нет. Он должен был знать, где тот находится!

Пока провозились, уже и день настал, и они велели нам собраться и взять с собой кое-какие вещи. Нас должны были вывезти на машине, но после дождя дорогу размыло, и машина не смогла приехать в село. Тогда начали искать подводы и сказали отцу, чтобы он послал кого-нибудь за подводой, но отец ответил: «Мне подвода не нужна, на что она мне?» Он почти не ходил, вернее, ходил, но с трудом, поскольку болел ревматизмом и только неделю, как выписался из больницы.

Стало совсем светло, и тут как раз проезжал мимо на подводе дядя – брат отца. Мы же все стояли и никак не могли сообразить, что же взять с собой, поскольку  не знали, почему и куда нас выселяют из нашего дома, куда нас повезут. Наши родители как-будто ничего дурного не совершили, зачем же им такое суровое наказание? Никто не понимал, что происходит!

Родители начали собирать кое-что из вещей и продуктов. У матери было припасено ведро с брынзой. Во дворе была свинья с двенадцатью поросятами. Некоторые из них были довольно крупные. Отец попросил разрешения заколоть одного поросенка, чтобы взять мясо в дорогу. Солдат, однако, отказал: «Если сына твоего нет, мы не разрешаем ничего брать с собой». Все что смогли, загрузили на подводу. Туда же положили матрас и подушку, потому что отец был болен и не мог идти пешком. Взяли в мешках немного муки, фасоли, брынзу -  вот,пожалуй, и все. Так нас выселили из нашего дома! Мы шли пешком, отец на подводе. Собрались все, мы плакали... Ужас! Замужних сестер не тронули, поскольку у них были свои семьи.

Старшая сестра услышала, что происходит, и пришла к нам. Мать мне говорит: «Пойди,  принеси несколько луковиц!»- у нас недалеко, в овражке, был небольшой огород. Она думала, что я пойду за луком, а старшая сестра уведет меня с собой! Но там и так много шуму было из-за брата!  Пошла я за луком, поскольку я была ребенком, солдаты не очень обращали на меня внимания. Когда возвращалась обратно, Ефросинья – моя сестра, хотела взять меня с собой, но я заплакала и сказала, что никуда не пойду, а вернусь к маме! Рассталась я с сестрой и вернулась обратно, неся этот лук.

Вся магала собралась, все плакали и причитали… Самое страшное, что у нас отец был больной, мать тоже была не очень здоровой, а мы еще не очень взрослые. С другой стороны, мы не понимали -  куда нас везут? И никто не мог нам ничего сказать. Хоть бы кто сказал, что везут вас туда-то и туда-то.

А солдаты вам не сказали, куда вас везут?

Нет, не говорили. Повезли нас до Шендрен, где было шоссе, и нас ожидали машины. Точно не скажу, но, кажется, из села этого были высланы восемь семей. Посадили нас на бортовые машины.

Погрузили всех, потому что багажа было мало – почти никто ничего не успел с собой взять. Нам тоже не удалось взять с собой много вещей из-за побега старшего брата. Да они и так, не позволили бы с собой взять ничего!

Другими словами, вывели нас со двора, осталось все хозяйство нараспашку, что после нас творилось, мы не знали.

Посадили нас на машины и повезли в Буковэц. Помню, что было много детей, некоторые были младше меня. Где-то возле Чорешт мы проезжали мимо какого-то сада. Тогда я еще не понимала, в какую сторону нас везут… Один из малышей попросил несколько яблок  По какой-то причине машины как раз остановились, но один из солдат крикнул, что покидать машины запрещено. Тогда один солдат пошел тихонько в сад, набрал в свою фуражку яблок и передал нам. Видимо, ему стало жалко того ребенка…

Доехали мы до Буковца, а там эшелоны уже стояли наготове. Вагоны были товарные для перевозки грузов и скота. Они были очень большие и устроены таким образом - по сторонам слева и справа стояли нары в два ряда, а по середине вагона еще один ряд.

Сколько народу там поместилось, не знаю, но погрузили они много семей. Всех скопом посадили в вагоны и заперли двери. Охрана стояла по сторонам, и на весь вагон было одно небольшое зарешеченное оконце. Мы все были объяты страхом. Из вагона запрещалось выходить даже по нужде, если кому приспичило, то в углу было какое-то ведро, или что-то вроде этого, куда все и ходили. Женщины занавесили этот угол каким-то половиком, прикрыли, якобы…

Там были и старики, и дети, и больные. В пути кто-то умирал, а кто-то рождался…, всякое бывало…

А вы сразу поехали из Буковэц?

На станции Буковэц мы простояли трое суток. Мы спрашивали, почему нас там собрали и куда нас везут, но никто ничего не говорил. Люди еще надеялись, что их может быть, только постращают, а потом отпустят обратно по домам, но никого не отпустили. Нас посещали родственники и рассказывали, что творится в селе. Говорили, что после того, как нас вывезли, всех начали вызывать в примарию по одному и говорили им: «Или пишешь заявление о вступлении в колхоз, или собирай вещички и ступай вслед за ними, они недалеко, в Буковце стоят!». Все изъявили желание вступить в колхоз. Поняли – с этими шутки плохи! За эти три дня эшелон был укомплектован и отправлен в путь.

Ехали мы три недели по июльской жаре, дорога была очень трудной. Время от времени поезд останавливался на станциях, и нам давали ведро борща или другой какой еды. Сходить на станциях с поезда не разрешалось. Изредка к вагонам подходили продавцы мороженого, и если солдат разрешал, то те, у кого были деньги, покупали своим детям мороженое, а если не разрешал, то ничего не поделаешь… Вот так мы и ехали все три недели.

Всех наших односельчан разместили в одном вагоне, но там были также люди из других сел. В пути, однако, наш вагон вышел из строя и нас всех распределили по другим вагонам, и мы расстались со своими земляками, но оказались вместе с другими людьми из Варзарешт, Ниспорен и Шендрен.

Через три недели мы прибыли в пункт назначения. Но до этого проезжали через Красноярск. И перед прибытиев в Красноярск солдаты с вечера предупредили женщин, чтобы одели детей получше, потому что утром… но дальше ничего объяснять не стали. Женщины начали плакать, они думали, что нас будут разлучать, а до этого мы ехали все вместе - мужчины, женщины и дети.

Утром нас выгрузили и построили – мужчин отдельно, а женщин с детьми – отдельно и не сказали куда ведут… И мы все плача пошли…

Потом  мы поняли, что нас решили помыть в бане – в пути мы завшивели, и вообще… положение было тяжелым. Повели нас в баню. Мужчин там пропускали в одну дверь, а женщин с детьми в другую. У нас взяли одежду, а мы пошли в помывочную. Потом мы вышли в другое помещение, где на каких-то кругах находилась наша одежда, которую мы одели. Сколько радости было, когда снова встретились все вместе (плачет). Погрузили нас обратно в вагоны и поехали мы в сторону Иркутска.

На место мы прибыли уже ночью и нас выгрузили из вагонов прямо возле железнодорожного полотна – темно, ничего не видно, вокруг одна тайга. Солдаты развели костры, и мы до рассвета сидели у этих огней. Там было очень много комаров, от которых мы отбивались ветками. Так и сидели мы голодные, поскольку брынза наша, которую мать прихватила из дому, закончилась. Многим и есть не хотелось. Люди знали, какая судьба была у тех, которые были расстреляны прежде и уже не надеялись куда-то вырваться или уйти. Они думали, что их поведут на смерть…

Утром за нами приехали машины и прямо возле железной дороги нас погрузили. Станция, на которой нас высадили, называлась 117 километр. Отсчет километров начинался от города Тайшета, откуда начиналась железнодорожная ветка. На машинах нас повезли на 115 километр – это станция была не на железной дороге, а в лесу. Там был лагерь японских военнопленных. Место было окружено забором и колючей проволокой. Помню, что был там небольшой дом, видимо, какая-то их контора. Утром, когда мы туда прибыли, там оставалось несколько японцев, которые прыгали от радости – им сказали, что как только прибудут новые заключенные, их освободят из лагеря.

В тот же день распределили людей по баракам и оставили их в покое. Барак этот имел одну дверь в конце и окна. Во всю длину барака шли две печи, а какая была длина барака - не знаю, но нас было около 80 семей и все там поместили. Около дверей был ряд коек – нар, остальные нары были двухъярусные. Каждой семье были отведены одни такие нары.

Там мы прожили некоторое время. Положение было очень тяжелым – еды не было. Нам ничего не давали, купить ее было не на что, да и приготовить не из чего было….

Долго ли продолжалась подобная ситуация?

Так продолжалось несколько дней, но людей вывели на работу на второй день. Они должны были снести забор вокруг лагеря, которого уже не было. Осталась только «контора» и небольшой дом, в котором находились  оставшиеся военные – капитан и лейтенант.

До сих пор помню одну местную жительницу, которая ходила в рваном халате. У нее, кажется, была корова или другая, какая скотина. По всей видимости, жизнь у них тоже была нелегкой.

На второй же день, после того, как был повален забор, людей начали выводить на работу – на лесоповал. Деревья валили бензопилами «Дружба», как они тогда назывались.

Что значит «начали выводить»? Никто не мог оставаться дома и должен был идти в обязательном порядке?

Да, так оно и было. Всех мужчин и более крепких женщин отправляли на рубку леса. Мужчины делали свое дело – валили лес, таскали бревна. Потом более пожилых женщин заставили распиливать березовые кругляши примерно 10 сантиметров длиной, которые потом раскалывали до размеров спичечного коробка – чурки. На этих чурках и воде ездили там их машины. Во всяком случае, сидеть дома никому из взрослых не разрешалось.

Потом, когда начали оплачивать людям их труд, давали аванс, скажем, в размере пяти рублей, а буханка ржаного хлеба стоила семь рублей. Но это было позже.

Что такое аванс, и на какой срок его выдавали?

Его выдавали в середине месяца, а в конце месяца люди получали зарплату.

Зарплата была 10 рублей?

Аванс не составлял половину зарплаты.  Просто выдавали там какую-то сумму…

Буханка хлеба стоила 7 рублей?

Да, но и тот хлеб был плохо пропечен и невкусен. Его пекли из ржаной муки, и он не пропекался, как следует. Там была маленькая пекарня, куда привозили муку, а сам хлеб пекли тоже наши люди. Хлеба не хватало, да и денег не было его купить…

После того как мы тут в Молдове вынесли голод 1946 – 47 гг., в 1949-ом нас сослали в Сибирь, где мы еще два года пережили другую голодовку. Кто взял с собой из-дому ковер или подушку, тот мог обменять  их на какие-то продукты. Ковер, например, можно было обменять на ведро картошки! Вот такие времена там были…

Два года никому не дозволялось оттуда уходить, никому – только на работу и обратно! А работа была недалеко – на лесорубке.

Встречались и там хорошие, сердечные люди, как, например, Захаров из Ниспорен, человек образованный, или Закариаде из Миклеушен, которые стали писать во все инстанции, в надежде достучаться до кого-то, узнать - по какой причине нас выслали. Очень трудно было, однако, посылать эти письма. Делалось это скрытно, через кого-нибудь. Но через кого пошлешь. Если всем было запрещено отлучаться куда-нибудь. Если надо было кого-то отправить куда-то, то ему выдавалась на руки «бумага», а просто так никому из нас не разрешалось.

Другими словами, эти люди, которые писали от имени всех, пожаловались на условия нашего существования. Оказалось, что голод нам устроило местное начальство, которое указывало в документах лишь часть нашей выработки, а деньги клали себе в карман. Таким образом, местные начальники устроили себе безбедное существование за наш счет.

Итак, нашим людям удалось добиться проверки, местное проворовавшееся начальство было снято и нам стало легче жить. Уходить оттуда нам, конечно же, не разрешали, но выходить куда-нибудь можно было.

В округе были села, в которых проживали те, кто был сослан еще в 1932 году, там уже жили дети бывших ссыльных.

Что это были за люди?

Люди там были разных национальностей – немцы, болгары, гагаузы, монголы и всяких разных наций, а на второй год туда привезли украинцев. С ними повторилась та же история, что и с нами. Люди, которые перенесли столько мучений, между собой были очень дружны, и между ними царило взаимопонимание.

Первые два года там, были очень трудны. Потом стало бы вроде свободнее, но все равно было трудно. Особенно зимой, когда. Морозы доходили до отметки минус 60-ти градусов!

Были ли там магазины, и что можно было в них купить?

Позднее, на 115 километре открыли магазин. На 117 километре, где нас высадили по приезду, был пристанционный поселок, наподобие Ниспорен, не город, но поселок городского типа. Там и магазины были. У нас уже завелись деньги, нам было разрешено более свободно передвигаться и мы ходили в этот поселок, делали покупки, но и там нас принимали как «врагов народа».

Отношения между молдаванами, какие там были?

Отношения между ними были очень хорошими. Когда нас взяли из дома, я была еще ребенком и не очень понимала это. Но сколько мы там были, смотрели, как ведут себя наши родители и другие взрослые. Первый год этого не было, но потом, на праздники все друг с другом встречались и были ближе, чем братья родные. Я думала, что в Молдове все такие душевные и дружные. У нас, у всех очень крепка была вера. За все восемь лет пребывания там, мы нигде не видели церкви, хотя, где-то там, на расстоянии 100 километров церковь, где можно было, при необходимости, крестить ребенка. Но, как бы там не было, вера у нас была крепкой!

А как это проявлялось? Вы где-то собирались, устраивали молебны?

Нет, каждый сохранял веру в душе! Родители научили нас креститься по утрам и вечерам и мы их уроки восприняли. Наши родители не настаивали, на этих моментах, потому что это было небезопасно. Нельзя было, к примеру, избегать становиться комсомольцем или что-то в этом роде. Родители просто советовали нам сохранить свою веру, а в комсомоле веры в Бога нет! Этого было достаточно. Родители никогда ни одного из нас не обижали. Мы были как все – стали октябрятами, пионерами…

Это было там?

Да, там… Но когда дело дошло до комсомола, там были другие условия приема и я отказалась вступать! Нас в классе было четыре девушки – молдаванки и ни одна не стала комсомолкой! В школе я училась нормально, можно сказать, хорошо, но в организацию эту вступать не пожелала. По возвращении в Молдову я училась в десятом классе и почувствовала себя белой вороной в стае, когда увидела, что тут все  до одного были комсомольцами.

До этого момента мы еще дойдем. До депортации Вы здесь, в Селиште, в школу ходили?

Да, тут я проучилась два года и закончила два класса в  школе – десятилетке. В Сибири я год потеряла, потому что в лесу, в этом лагере на 115 километре, школы не было. В первую зиму я все-таки немного проучилась, но как это получилось… Там было несколько девчонок, которые учились в педучилище, и собрали нас ребятишек в комнатушке, в которой топилась печь и мы там занимались, без учебников, без всего. Потом нам разрешили, и вторую зиму мы ходили в школу на 117-ый километр. Иногда мы ездили в школу на санях, но обычно мы отправлялись в школу пешком, а до нее было 7 километров пути. Когда морозы опускались до 60 градусов, у нас была взаимная договоренность – заметили, что у кого-то щеки побелели, растирать пока не покраснеют, чтобы не замерзнуть окончательно. Мы так и делали. Сани за нами приезжали по вечерам, но нерегулярно.

Сани вам выделяли школа или колхоз?

Сани нам давали из лагеря. Возницей при санях был дедок из Ниспорен – Семен Чокинэ, это он возил в школу и обратно…

А что было, если кто-то заболевал или что-то случалось? Было ли там какое-либо медицинское обслуживание?

Насколько я помню, пока мы жили на 115 километре, ничего подобного не было.

И как люди выходили из положения?

Да так… Кто сам выкручивался, а кто и умирал…

Смертность высокая была, были ли случаи внезапной неестественной смерти?

Такие случаи были. Помню, что в том бараке, где мы прожили первую зиму, погиб парень из Варзарешт. Он вместе с другими пошел на погрузку леса на большие машины. Видимо он упустил какой-то трос, его задело бревном и убило на месте. В нашем бараке, это был первый такой трагический случай, но может и в других бараках были подобные случаи.

Когда мы ехали, то в пути тоже никакого доктора не было, никакой медицинской помощи нам не оказывали, но случаи смерти или рождений в пути, тоже были…

Кстати, о родах… в тот первый год там родились дети?

Рожали женщины, которые еще дома были беременны. Был случай, когда женщина родила в пути. Потом был еще случай, когда умер больной подросток из Юрчен. На какой-то станции его труп сгрузили с поезда, и что дальше с ним было, неизвестно. Мы же в пути были…

В тех же бараках было очень трудно жить… Всех донимали клопы, которых было ужас как много! Утром, когда вставали и зажигали спичку, казалось, что спали на муравейнике. Эти клопы гнездились между щелями круглых бревен, из которых были построены эти бараки. Эти твари были очень кусачие» Когда вставали утром, все были в волдырях. Пока было холодно, молодежь ютилась в бараках, но как только потеплело, все перебрались на чердак, но и там спасения от клопов не было. Молдаване везде и всегда славились своим трудолюбием, поэтому и там не растерялись. Они благодарили Господа, что довезли их живыми туда и не расстреляли по дороге…

С началом весны многие люди стали строить себе землянки (как мы их называли) в стороне от этих восьми бараков.

Каждый начал строить себе отдельное жилище. Это была полуземлянка – землю копали до уровня окна, а дальше это жилище выходило наружу. Молдаване сами все это сделали. Крышу сооружали из бревен и покрывали дранкой (леса там хватало, а наши люди не ленились – что там, что в Молдове). Дранку они делали с помощью ножей, и все эти дома были ею покрыты. Те, которые остались в бараках (не у всех была возможность построить себе отдельное жилище) взяли и поставили в бараках стены-перегородки, разделив его на комнаты. Таким образом,  у каждой семьи была или отдельная комната в бараке, или землянка вне барака. Так что на второй год положение чуточку изменилось

Когда переехали на 117-ый километр, вас чем-то обеспечили?

Да, там нас поселили в отдельные домики, в которых поселяли по четыре семьи. Места там были болотистые, поэтому дома строили на специальных полозьях. Несмотря на то, что жилье было предоставлено, кто хотел, мог построить себе отдельный дом из досок или иных материалов – кто как мог.

Люди так же, как и прежде, работали в лесу с машинами. Поначалу там было слышно о многих медведях и волках, но человек своей деятельностью и шумом распугал зверей, и они, особенно медведи, ушли в тайгу.

Вы говорили, что потеряли один учебный год, а потом что было?

Потом я уже систематически посещала школу на 117-ом километре. Сначала, как я Вам уже рассказывала, мы часто ходили в школу пешком. А затем нас туда перевели, и в школу стало легче ходить – она была в километре от дома. Там я проучилась восемь лет и закончила девять классов. После возвращения в Молдову, я должна была пойти в десятый класс.   

Какими были отношения с вашими одноклассниками?

Отношения были нормальными. Дети не были вредными. Там, где мы жили первый год, все были ссыльными из наших краев. Сначала там были одни молдаване, а потом привезли и украинцев. Дети были из семей спецпереселенцев и между собой были очень дружны.

После переезда на 117-ый километр, в нашем классе появились и русские ребята. Между нами мы никакого различия не чувствовали. Проблемы возникали, скорее, в отношениях со взрослыми. Родители посылали нас в магазин за хлебом, потому что там был хороший хлеб, не такой как в первые годы. Когда мы заходили, там была очередь и продавщица нам говорила: «Молдаване, подождите, если останется хлеб, то дам, а если нет, то уйдете без хлеба!». Мы долго стояли в очереди, а когда подходили, то нам не давали хлеба, потому что молдаване. Вечером, перед закрытием магазина, если оставался хлеб, она нам давала. Какая это радость была, когда удавалось вернуться домой с одной – двумя буханками хлеба!

Эти неприглядные моменты были связаны со взрослыми, а с детьми у нас никаких проблем не было.

Со временем отношение к молдаванам менялось или оставалось таким же?

Отношение к нам со временем менялось, особенно после смерти Сталина в 1953 году – молдаван начали замечать. Но я так и не поняла, почему нас считали «врагами народа и страны». Иногда нам говорили, что мы богатеи и кулаки и под всякими предлогами оправдывали факт нашей высылки.

Отношение заметно изменилось после 1953 года, когда стали людям разрешать возвращаться … по разным основаниям. Одним из них было многочисленность семьи, многодетность. Мы также  воспользовались этим. Мама собрала и сдала документы куда следует – свидетельства о рождении детей, свои и отцовы документы. Присвоили ей звание «матери-героини». Вот только не помню где и когда это произошло – там или тут… Скорее всего это произошло там. Мать потом отослала эти свидетельства старшим сестрам, которые находились здесь.

Вы туда поехали с документами или без?

Не знаю…

А что стало с Вашим отцом, он выжил?

Да, отец выжил. Там, в тайге воздух был чистый, и это ему, в какой-то мере помогло. Он потом выходил на работу, хотя у него было больное сердце. Мать не могла выходить на работу, но мои несовершеннолетние сестры, которым было по 14 и 16 лет, все работали. Только я, как младшая, ходила в школу. Мои сестры так и не смогли продолжить учебу – некому было работать.

Как вы проводили праздники и свободное время когда положение стало легче?

Как только людям дали вздохнуть свободнее, мы стали отмечать и праздники, особенно церковные – Рождество и Пасху. Молдаване отмечали эти праздники застольем в своем кругу. Свободное время мы также проводили вместе. Советские праздники мы отмечали как все – ходили в кино, на танцы. Наша молодежь очень хорошо ладила с украинскими сверстниками. Даже в школе учителя у нас были разных национальностей. Но языком общения всегда был русский.

Вы рассказывали, что учили там английский язык?

Да, учила английский, но преподавателей иностранных языков там не хватало. Несколько месяцев мы изучали немецкий, но потом учитель уехал, а на замену никого не прислали. Потом мы стали изучать английский язык. Таким образом, мы изучали иностранный язык до тех пор, пока был преподаватель.

Вы рассказывали, что в округе были села, там были колхозы?

Да, колхозы там были и жители этих сел были из тех, что были депортированы в эти края в 1932 году или даже ранее…

Какие отношения сложились у вас с этими людьми? Вы работали у них ради приработка?

На первых порах, когда нам разрешили выходить из лагеря, мало кто мог пойти к ним подрабатывать, поскольку все были на работе. Помню как мама однажды взяла с собой двух моих сестер и пошла в Батурин картошку копать или любую другую работу выполнять - какая подвернется. Расплачивались, как обычно – продукцией. Если копали картошку – получали картошку. Работали целую неделю и получали столько продукции, сколько могли унести, например, ведро картошки, Возвращались через неделю с ведром картошки. Мы тогда еще на 115-ом километре жили. Люди были рады этому ведру картошки, поскольку хлеба и другой какой-то еды не было. Варили жидкое пюре без масла, без ничего, и этим питались!

Часто случалось, что люди на ходу падали от головокружения, вызванного голодом, как это было с моими сестрами…

Скажите, пожалуйста, каким, например, был обычный дневной рацион – утром, в полдень и вечером?

Ни в коем случае не сравнить тот рацион с нынешним. Утром вставали и завтракали чем было. Например, то же самое пюре. Чай мы не заваривали, поскольку его не было. Да и что было тем чаем запивать? На работу с собой еду не брали, поскольку ее просто не было, а ужинали - чем придется.

А работающим пищу в обед не приносили?

Нет, никто им ничего не приносил, если они сами из дома, чего-нибудь не брали. Иначе никак. Думаете, почему мы так радовались, когда удавалось достать буханку хлеба? Потому что можно было дать работнику кусок хлеба, чтобы он мог поесть на работе. Летом было легче, потому что можно было подкрепиться и лесными ягодами.

Вы находились на 117-ом километре до самого конца ссылки?

Да, это так… Нас привезли на поезде, и там высадили, а наших односельчан «выгрузили»  раньше нас, еще на 92-ом километре. Потом мы уже могли ходить друг к другу в гости, ведь там были и наши родственники…

Весной 1957 года отец попал в госпиталь, который находился где-то в другом райцентре, за какой-то рекой, лечился он в этом госпитале, а потом вернулся домой.  Помню как он говорил маме: «Эх, Мэриоара, хочется вернуться домой, выпить стаканчик молдавского вина, а потом могу и умереть…» (сам он не пил, поскольку был сердечником…). А я все думала про себя, какое же оно, это молдавское вино, что отец хочет выпить стаканчик и умереть… Сказал он эти слова и забыл…

Наши люди продолжали писать письма в Москву, с прошениями об освобождении. Часто им отказывали – писали, что, так как они «кулаки» и «враги народа», то освобождены быть не могут.

Но, когда мать собрала и представила все свидетельства о рождении своих детей, сразу же получила извещение, что ей разрешено вернуться на том основании, что она «мать-героиня». Документы нам выправили, в паспорте был проставлен какой-то штамп, вроде как «спецпереселенец» или что-то подобное.

Вы получили паспорта со штампом «спецпереселенец»?

Да, уже некоторое время после смерти Сталина, стали выдавать паспорта, но с этим штампом. В один прекрасный день отца вызвали и сообщили, что ему разрешено вернуться в Молдову. Старшая сестра, тем временем, вышла замуж за одного парня из Ниспорен (он был один из тех трех детей, которых сослали без родителей) и она уже не была членом нашей семьи. Ей не разрешили вернуться, и она там осталась. Вернее, ей разрешили, но это разрешение на ее новую семью не распространялось.

Получив разрешение, отец стал готовить документы. Мы вернулись летом, тоже в июле месяце (13 июля мы прибыли в Молдову). Но тут возникла другая проблема – оттуда нас как-будто отпустили – можем ехать куда хотим, но в Молдову возвратиться не разрешали. У всех проверяли паспорта на наличие штампа, который ставили лицам, достигшим на момент депортации шестнадцати лет. Таким образом, детям этот штамп не ставился, а у меня даже паспорта не было. Мне едва исполнилось 16 лет, когда мы вернулись.

Большинство молдаван, которые вернулись из Сибири, осели в Украине, поближе к Молдове, надеясь, когда-нибудь вернутся на родину. Многим так и не разрешили – они так и умерли на чужбине.

Нам повезло, что родственники прописали нас у себя. Так мы и вернулись.

Вы все-таки вернулись в Молдову?

Мы вернулись прямо в Молдову. Доехали до Кишинева, потом поехали в Буковэц, куда был отправлен наш багаж. Остановились мы у сводной сестры Татьяны, одной из дочерей отца от первого брака. Мы пробыли у нее сутки, а на второй день поехали в Селиште.

Вы не представляете, что было, когда мы вернулись в село… Мы, отправились к Василию, сводному брату, который жил в доме, некогда принадлежавшем отцу. Татьяна с отцом отправились на машине прямо в село, а мы решили пойти пешком, подышать свежим воздухом. Когда мы пришли в Селиште, весь двор был полон родственников!  Очень часто я плакала от горя, но не менее горько плакать от радости!  Это были слезы радости, плакали от счастья, но почему-то не могли остановиться…

Некоторых родственников я узнавала, а некоторые были вовсе незнакомы. Так и прошел тот день, даже про еду забыли. Вся родня собралась вместе, и все были вне себя от радости!

Потом все разошлись кто куда, а мы остались со своим горем, и некуда было даже голову преклонить, негде было жить.

А что стало с вашим домом?

В нашем доме открыли интернат для детей, потому что в нашем дворе были два больших красивых дома. Долго ли был там интернат, я не знаю, но потом его перевели в другое место, а дома заняли бухгалтер колхоза и колхозный зоотехник.

Вам так и не вернули эти дома, вы в них так и не жили?

С  домами вот как вышло. Когда мы вернулись, зоотехник строил себе новый дом, он как чувствовал, что кто-то должен вернуться. Ведь этот дом ему не принадлежал. Таким образом, один из наших домов освободился. Я же, после нашего возвращения оказалась в Ниспоренах и закончила тут десятый класс. В Селиште была десятилетка, но я восемь лет проучилась в русской школе, поэтому не смогла бы учиться в молдавской школе. Тем более, что это был выпускной класс. Так я оказалась в Ниспоренской молдо-русской школе.

Понемногу мы начали устраиваться. Старшие сестры забрали к себе младших, а я, вместе с родителями, осталась у брата.

По возвращении отец прожил ровно четыре недели и успел исполнить свое желание после приезда из Сибири – выпил стаканчик вина, а через четыре недели скончался – встал утром, а потом умер. На кладбище его вынесли из сыновнего дома, который когда-то принадлежал ему. И остались мы одни – мать и три сестры.

Сестры пошли работать в колхоз, мать, по состоянию здоровья больше не могла работать, а я приехала в Ниспорены учиться. Вот так все и сложилось.

Вы говорили, что один из ваших домов освободился?

Да, зоотехник  перебрался в свой дом, а сестры, которые работали в колхозе, написали прошение, чтобы вернуть им этот дом, но получили отказ. Тогда мы предложили купить свой дом. В конце концов, нам назначили цену, и мы купили свой собственный дом!

Потом освободился и второй дом, поскольку бухгалтер также построил свой дом. В купленном доме жила я, а второй дом так и пустовал в общем дворе.

Родственники были рады вашему возвращению, а как отнеслись к вам односельчане?

Они тоже были рады нашему возвращению… Все удивлялись, как выросли и повзрослели дети!

Однажды, когда уезжала в Ниспорены, я встретилась с тем человеком, который был председателем примарии, когда нас высылали. Он спросил, не дочь ли я Хрисанфа Попеску. Я ответила утвердительно. Он спросил, куда иду, а я ответила, что в Ниспоренскую школу. На что он заметил: «А что, вы там еще и учились?». На что я заметила: «А Вы думали, что только ваши дочки будут учиться?... Молдаване, куда не попадают, везде учатся!». Он промолчал и больше ничего не сказал. Единственное, что я от него услышала – он, видите ли, не ожидал, что мы там будем учиться, да еще и назад вернемся. А в остальном, никаких недоразумений или конфликтов с односельчанами не было.

С властями как сложились отношения?

Не знаю, я больше там не жила, но по отношению к моим сестрам они вели себя нормально.

Скорее я почувствовала другое отношение… После школы я поехала в Кишинев и поступила в торговое училище – сестры предупредили, что смогут меня поддержать, пока не выйдут замуж, а дальше – неизвестно. Я всегда хотела учиться, поэтому решила выбрать учебное заведение с 1 - 2 годами обучения. Проучилась я полтора года в этом училище торговли, и потом проработала в торговле год, но работа меня не удовлетворяла. Потом я поступила на математический факультет Тираспольского института, на заочное отделение, поскольку содержать меня было некому. Я училась и одновременно работала учительницей – сначала в Пэрученах, а потом в Ниспоренах.

Когда работала в Пэрученах, приходилось иметь дело с детьми из неблагополучных семей. Многие отцы в таких семьях пьянствовали, избивали своих жен, детей, гнали их из дому. Однажды, на родительском собрании, когда я сказала одному родителю, что нельзя бить ребенка и обижать жену, потому что плохое отношение к сыну и его матери никак не способствует успешной учебе ребенка в школе. В ответ он грязно выругался и сказал, что в советах сосланных «богатеев» не нуждается.

Мы никому не рассказывали и постоянно скрывали факт нашей высылки. Еще был у меня такой случай, - когда мы купили свой дом, нужно было зайти в райисполком за справкой. Я пошла туда и, когда обратилась к ним, кто-то спросил: «А как они сюда попали?» - т.е., как мы попали в Молдову. Справку мне тогда так и не выдали, но я никому ничего не сказала.

Эти два случая так никогда и не стерлись из души, но я никогда и никому об этом не говорила. Никому не говорила о том, что меня депортировали – и все тут!

Я работала в Ниспоренской средней школе № 2, это было уже в наше время, и у меня тогда был четвертый класс (я работала и с дошколятами в детском саду, и с младшими и старшими классами). И вот однажды, на уроке истории румын (было это где-то в 1992 году) дошли до событий 1949 года. Там было написано всего три строчки - что тогда были депортации и что были сосланы «кулаки» - только и всего… Я стала рассказывать ученикам про депортации, о том, как пришли ночью, вывезли людей из своих домов, и что случилось в пути… до этих пор  рассказала. Детишки слушали меня, раскрыв рот, а когда я закончила свой рассказ, то они спросили: «И это все?». Я сказала, что это еще не все… Жизнь у них была другой… Потом один из них спрашивает: «Вы откуда все это знаете?». Я ему в ответ: «В одной книге вычитала…». На что дети сказали: «Мы тоже хотим прочесть!» - а я им: «Когда-нибудь прочтете…». Детям это тоже было интересно.

В комсомол Вы не вступили, а в партию?

…тем более!

А предлагать предлагали?

В комсомол приглашали и там и тут… Когда училась в Кишиневе, меня хотели выбрать комсоргом группы, поскольку у меня лучше обстояло дело с русским языком. Когда я им сказала, что я не комсомолка, все смотрели на меня, раскрыв рот и широко открыв глаза. Мне даже неловко стало.  Но я сказала себе, что раз до сих пор я не комсомолка, какой смысл вступать сейчас.

Работая в школе, помимо педагогической деятельности, Вы занимались какой-нибудь общественной работой, выполняли общественные поручения?

Работала по профсоюзной линии.

Я спрашиваю Вас, чтобы понять, не были ли Вы в чем-то ущемлены вследствие вашего статуса бывшей депортированной…

Нет, такого вроде бы не было… Работая в русско-молдавской школе часто приходилось подменять заболевших преподавателей молдаван, случалось, что меня просили подменить и русских преподавателей, когда могла я их подменяла.

Однажды надо было подменить преподавателя в русском классе, но я не то, что не хотела, просто не смогла подменить, о чем и сказала завучу Марии Петровне Гоняевой, а она мне ответила: «Да, я давно знаю, что Вы националистка!». Я ей сказала, что она неправа! Ничего не имею ни против русских, ни против молдаван, люди бывают разные – добрые и злые – их не переделаешь. Больше у меня ни с кем ничего не было, но, как уже говорила, никому не рассказывала, что была депортирована.

Тот пэрученский житель знал, что мы были депортированы, потому что села наши рядом, но другие люди из других мест об этом не знали, а мы об этом не распространялись, потому что, повторюсь, нас считали «врагами народа».

Существовало негласное взаимное соглашение – ты не говоришь, мы не напоминаем!?

Вот именно…

В какой мере затронули Вас события конца 80-х гг. и распад Советского Союза, какие чувства Вы тогда испытывали и как воспринимали эти события?

Я даже не знаю, что Вам сказать, раз мы были так замкнуты в себе. Мы испытывали такие надежды, что в независимой Молдове люди будут жить лучше. После ухода от власти коммунистов, мы все надеялись, что и у нас будет как у людей, но пока перемен к лучшему не видно.

В том, что касается нас, депортированных, перемены стали заметны в последние два года, когда пришли новые власти – о нас как-будто стали чаще вспоминать. О депортированных стали проявлять заботу – последние два года нам выдали по 500 лей,  да разве дело в этих деньгах? По сравнению с тем, что у нас отняли – это ничто. Но хоть что-нибудь!

В этом году, в центре Ниспорен 6 июля состоялось собрание, на которое пришли бывшие депортированные. Люди беседовали, вспоминали и общались. Там был накрыт скромный стол и зажигались свечи и был отслужен молебен в память о тех, кто не вернулся из Сибири, потому что много людей полегло в сибирскую землю.

Сколько у Вас детей?

Двое детей. Дочь Аурелия, уже около десяти лет работает в Италии, а сейчас приехала в отпуск. Сын Миша работает преподавателем в Ниспоренской художественной школе. Живет, может быть, беднее, но зато дома и семья сохраняется – у него три дочери. А сын дочери живет с нами.

Можете ли Вы кратко рассказать о Вашем отношении к советской власти?

Во времена Сталина была дисциплина, но она не была естественной, человеческой, поскольку держалась на страхе. Ведь тогда даже учителя должны  расписываться в особом журнале, отмечая время своего прихода и ухода! Люди жили с этим чувством страха и боялись сболтнуть лишнее, как мы боялись сказать о том, что были депортированы.

Помню, показательный в данном контексте случай, который произошел там же, в Сибири. Население там  состояло в основном из одних ссыльных, приехавших по своей воле, там, практически, не было.  В шестом классе, в нашей школе был учитель, который руководил хором – стройный молодой человек, которому было чуть больше двадцати лет. Однажды нам сказали, что хора больше не будет – «А почему?», - «Нет учителя!». Вызвали и больше его не видели. По слухам, он что-то не то сказал о Советском Союзе или еще что-то такое… А Сталин был еще жив… Взяли его - и все! Никто его больше не видел. В том то и дело, что дисциплина и порядок были, а человечности в них не было. Вот как оно было.

Большое Вам спасибо за интервью!

Интервью и литературная обработка Алексея Тулбуре

Транскрибирование Надин Килияну

Русский перевод Александра Тулбуре

Интервью от 3 августа 2012 г.

Транскрибирование от 18 января 2013 г.